Комната по имени Земля - Райан Маделин. Страница 16

И всякий раз, когда я спрашивала его, о чем он только что говорил, или молчала в ответ, или пыталась возражать, или плакала, он отвечал мне, что я «не должна» спорить, или что «должна» что-то сказать, или что «не должна» плакать, или «должна» извиниться, но потом он извинялся и говорил, что любит меня. Наверняка потому, что «должен» был это сказать.

29

Возле одной из неработающих колонок стоит женщина, одетая в идеально скроенные по фигуре льняные кремовые брюки, узенький бикини-топ такого же кремового оттенка и мягкие кроссовки, тоже кремовые. Все, кажется, хорошо знают ее. И когда она не смотрит на присутствующих, они не отводят от нее глаз, и когда смотрит, они также глядят на нее. Никакого спасу. Очень глянцевая и очень кремовая особа. По обе стороны ее улыбающегося рта ямочки. И волосы, длинные и волнистые, стекают по спине, будто мягкая карамель.

Она не делает ничего такого, что заслуживало бы пристального внимания. Не кричит, не танцует с излишним энтузиазмом. Просто покачивается из стороны в сторону — и все на нее пялятся. Покачивается — и все следят. Она просто существует, а все остальное люди делают сами.

Она что-то прошептала на ухо стоящему рядом парню и рассмеялась так, что смех разнесся по комнате, точно электрический разряд. Парень же, которому была адресована «шуточка», оказался похуже. Его притворный смех никуда не годится. Он неуверенно и совсем не иронично взглядывает на публику, чтобы оценить реакцию на происходящее. Наверняка оценка реакции у него — всего лишь способ измерения обоснованности ситуации и ее соответствия нравственным критериям. А самому ему непонятно, что именно он должен чувствовать или что заставляет его чувствовать эта женщина, поскольку бесконечно думает о производимом эффекте, свои же чувства ему безразличны — только реакция публики. Именно поэтому он и говорит с этой женщиной. Только с ней он «должен» разговаривать. В культурном плане она полностью соответствует его требованиям. А это уже кое-что: ведь теперь он может ее использовать, чтобы побороться за собственный статус в глазах товарищей.

Он одет в камуфляж и армейские ботинки, темные вьющиеся волосы убраны под узкую черную повязку. Его наряд, по всей видимости, должен показывать весь его авторитаризм и воинственность, но бесполезно. Он не выглядит ни авторитарным, ни воинственным. Скорее потерянным и неуправляемым. Он довольно высокий, неуклюжий, и всякий раз, когда он собирается сказать что-то, его грудь как будто проваливается, а поза рушится. Должно быть, в детстве он был очень крупным, краснощеким, с липкими пальцами, его все дразнили, потом он скачками вырос, но, став взрослым мужчиной, до сих пор не знает, что делать со всеми своими конечностями.

Она постоянно привлекает его внимание к разным частям своего тела. То играет с волосами, то теребит бретельки бикини-топа, наклоняя голову вначале в одну сторону, потом в другую, затем кладет руки на бедра. На спине белые линии от купальника на фоне загара светятся в темноте. Громкая музыка тоже на ее стороне — женщине и этому парню все время приходится наклоняться поближе друг к другу, чтобы расслышать все, что они говорят.

Ах! Она только что показала ему свою татушку. Классика жанра! Чтобы он увидел рисунок, который протянулся вдоль всего бока, она показала и часть груди, и ребра, и живот. Кажется, там изображена луна. Идеально. Он хорошо рассмотрел ее тело сверху вниз, заглянул во все места, куда, по ее представлениям, запретил себе заглядывать. Люди вообще одержимы тем, что не позволяют себе иметь, а потом попадают под власть этого. Запретный плод сладок и желанен для каждого. Я разрешаю себе иметь все, что хочу, чтобы избавиться от такого контроля. Даже папа заметил, мое живое безграничное любопытство — это вызов его личности. Оно разрушало все папины представления о себе самом и о мире.

Есть фотография, где мы с ним вдвоем. Мне тогда было четыре или пять. Мама сняла нас, когда мы остановились в Квинсклиффе, в старом, еще викторианских времен, отеле с пляжем. Мы только что позавтракали во внутреннем дворике и отправились смотреть разные номера. Помню, папа постоянно одергивал меня, чтобы я не трогала мебель, не пачкала ее. Я же недоумевала, каким же это образом я могу ее испачкать. Можно подумать, я успела вся вываляться в песке между глотками свежевыжатого апельсинового сока и откусыванием только что выпеченного круассана. На мне было мое любимое красно-белое платье в горошек, туфельки с перемычкой, носочки с оборками, и вообще я находилась в особом месте вместе с мамой и папой.

На фото я возлежу на розово-золотом шезлонге, демонстративно вскинув маленькие ножки куда-то в небеса, отец же сидит чуть поодаль, аккуратно скрестив ноги и вцепившись в подлокотники кресла так, точно это штурвал мечущегося по морю корабля, а он его капитан.

Однажды на день рождения я сделала из этого фото закладку для книг, но он никогда ею не пользовался. А ведь я украсила ее блестками, но даже они не смогли придать юмора или хотя бы сгладить то, насколько мы с отцом были разные.

Зато моя мать прекрасно умела убедить его в том, что он царь и в нашей семье торжествует его мягкая диктатура. Он же видел в маме святую, и она постепенно превращалась в нее, когда тихонько отключалась, сославшись на мигрень, приняв коктейль из наркотиков и заснув в полутемной комнате, занавешенной тяжелыми шторами.

Жить с мамой было все равно что жить в каком-нибудь хранилище, которое получает удовольствие только от одного щелчка замка, на который закрывается. Она предпочитала, чтобы все окружающие чудесным образом угадывали ее желания и потребности, чтобы ей не нужно было проходить через трудный процесс формулировок или тем более борьбы.

Я видела сны о том, что должна сделать или не сделать для нее, — это-то и подготовило меня к жизни в постоянном напряжении рядом с людьми. Особенно с женщинами. Потому что им, блин, кажется, что все вот-вот произойдет — а оно не происходит, а все, что происходит на самом деле, тоже, по их словам, не то.

Вот, казалось бы, ты говоришь с женщиной на совершенно безобидные темы — о политике, фильмах, друзьях, работе, отношениях, еде, татуировках, погоде, астрологии, домашних животных, аренде, кристаллах, таро и обо всем прочем, но это может быстро спровоцировать конфликт, поскольку в подтексте имеется в виду нечто иное. На самом деле это разговор о соблазнении, конкуренции, секретах, власти, безопасности, приобщении, разъединении, сексе, слабости, силе или зависимости.

Женщинам трудно быть честными и прямыми, потому что на протяжении веков нас сжигали на кострах, преследовали, ссылали, отвергали, отлучали от церкви, бросали, стыдили, исключали из общества за наши мысли и чувства. И мы научились быть прямолинейными и откровенными, когда хитрим и скрываем что-то. Мы научились быть рискованными и свободными, когда не хотим рисковать и не чувствуем свободы. Беспомощными и сломленными, когда на самом деле не беспомощны и не сломлены. Обман укоренился в нас сильнее честности.

Мама всегда отлично ладила с женщинами, которые умело манипулировали, играя роль жертвы. Ее ближайшие подруги страдали различными болезнями, у них вечно тянулись какие-то суды, была низкая самооценка, проблемы с психоактивными веществами, работодатели строили им козни, а подчиненные и родственники воспринимали их жертвы как нечто само собой разумеющееся.

Женщины эти утверждали, что на самом деле сами сговорчивы и легко приспосабливаются ко всему, но это было не так. Не совсем так. Однако маме нравилось. Она всегда говорила: «О, такая-то никогда ни о чем не попросит, она очень милая, но было бы здорово, если бы вы сделали для нее то-то, то-то и еще вот это».

Все ее подружки были «прекрасными», «милыми», «трогательными». Только потому, что они такие: о, нет, ты первая; о, нет, я поменяю планы; о, нет, это тебе; о, нет, не беспокойся! Хотя на самом деле втайне надеялись, что она и пропустит их вперед, и сама изменит свои планы, и будет беспокоиться, и отдаст им все. А когда она не беспокоилась и не отдавала, они ее попросту ненавидели. С такой силой, что эта ненависть могла навредить. И вредила всем нам.