Магия и кровь - Самбери Лизель. Страница 75

Я стискиваю руки. Мне впервые приходится слышать от Люка что-то нехорошее о спонсорской программе. Даже для такого, как Джастин, все-таки слишком бездушно было бы подсчитать издержки и решить, что Люк того не стоит.

— Ну это еще не конец света. Разве ты не можешь заниматься робототехникой или чем-то в этом роде дома, в Мехико?

Люк сжимает губы в нитку:

— Я приехал сюда с мечтой когда-нибудь возглавить «Ньюген». Почти всю жизнь трудился, чтобы достичь того, чего теперь уже точно не получу. А если у меня этого не будет… — Он только коротко вздыхает.

«Если у меня этого не будет, то что останется?»

С моей точки зрения, Люк — гениальный хакер, генетик и художник, и весь мир у его ног. Он может делать что хочет, может стать кем хочет. Но для него все представления о себе упираются в Джастина и «Ньюген». Вся его ценность как личности зависит от одного этого. Я скриплю зубами.

— Как так вышло, что ты уверен, будто единственное, на что ты годен, — это стать преемником директора «Ньюгена», — и при этом отрастил себе такое здоровенное самомнение?

Люк отрывает взгляд от окна и поворачивается ко мне:

— Прошу прощения?!

— Ты жутко наехал на меня за то, что я якобы заняла чужое место на ознакомительном собрании — что из-за меня в «Ньюген» не попадет кто-то, кто действительно хочет там работать. Ясно, что для тебя это больной вопрос. Почему ты думаешь, что сумеешь принести компании пользу только как будущий директор? Ты же можешь делать потрясающие вещи просто как рядовой сотрудник. Думаешь, это плохое коммерческое решение? Докажи Джастину, что это не так. Докажи, что ты достоин остаться!

Кое-кто из пассажиров оборачивается на нас, и я вжимаю голову в плечи.

Люк тоже вжимает голову в плечи, но при этом ехидно улыбается:

— Да ты учишь меня жить!

Я моргаю. Я? Я учу его жить? Это скорее было бы похоже на бабушку, но вообще-то он прав.

— Может быть и да, раз это привлекает твое внимание.

Люк поднимает глаза:

— В глубине души я понимаю, что это бессмысленно, но, когда я слышу это от тебя, почему-то возникает ощущение, что это возможно.

— Значит, ты попытаешься?..

Он пожимает плечами:

— Можно. Хуже-то уже не будет. Брошу все силы на «Ньюген-пару», чтобы показать Джастину, что стоит оставить меня, а ты за это подашь заявление на стажировку в нашем кафе.

— Как это? — лепечу я.

— Ты всегда готова пропихнуть вперед кого-то другого. Меня, свою двоюродную сестру, да мало ли… А как же ты и твое будущее? — Он умолкает и пристально смотрит на меня. — Ты вообще-то чем хочешь заниматься? Может, и не кулинарией вовсе? Может, это просто все так думают, что тебе нравится готовить?

Я со всей силы зажмуриваюсь, а потом смотрю в окно. Мы проезжаем Дэнфорт — указатели и таблички на английском и греческом, открытые прилавки со свежими фруктами, россыпь ресторанчиков с симпатичными террасами. Я прямо чувствую во рту вкус пончиков в меду, которые пробовала здесь в начале лета в «Дэнфортских деликатесах».

Для меня готовить значило убегать от действительности. Так было с самого детства. Готовить — почти так же успокоительно, как есть. К тому же это единственное, что у меня хорошо получается. И ни одна живая душа, даже Кейс, ни единого раза не поинтересовалась, чем я хочу заниматься в будущем. Не знаю: может, все действительно думают, что мое призвание — кулинария, но никто не взял на себя труд усомниться в этом или спросить меня, потому что всю жизнь все считали, что я должна заняться чем-то, что соответствует моему дару.

Тем не менее ответ сам срывается с языка:

— Нет. — Я делаю паузу. — Нет, я не этим хочу заниматься.

— А чем тогда?

— Помогать родным! — выпаливаю я.

Я действительно ничего другого не хочу.

Люк поворачивается ко мне и заслоняет окно — мне волей-неволей приходится смотреть на него, а не на пейзаж.

— А для себя самой ты что хочешь делать?

Я хихикаю:

— Помогать родным.

Мне вспоминаются летние вечера, разлитый в воздухе аромат барбекю, резвящиеся дети. Семьи, смеющиеся над чем-то вместе. Вспоминается, каково это, когда тебя окружают люди, которые — я уверена — готовы друг для друга на что угодно. Семья всю жизнь была для меня тихой гаванью, я сделаю все, чтобы защитить ее.

На глаза у меня наворачиваются слезы, я смотрю в сторону. Я хочу одного — заботиться о родных. Но даже на это я не способна.

— Что бы я ни делала, все происходит так, будто я не делаю ничего…

Папа все равно ушел. Если бы я сказала, что ухожу с ним, это ничего не изменило бы. Не повлияло бы на результат. Так что неважно, кем я хочу быть: мое будущее определится моим даром.

— Хорошо. Ты хочешь помогать родным, — тихо говорит Люк. — Каким образом?

«Убить тебя, например».

Я ежусь.

— Ну, наверное, делом…

— Что тебе мешает?

Моральные принципы. Неспособность. Строго говоря — то, что я еще не влюблена в Люка.

— Я не готова.

Наконец-то мне удается повернуть голову и посмотреть на него.

— Так подготовься! Подготовься и действуй. Всегда лучше пытаться, чем сидеть сложа руки. Ты же сама меня этому учишь. Только тогда у тебя будет возможность добиться в жизни того, чего ты хочешь. Дело того стоит, согласись.

Люк уговаривает меня убить его, сам того не подозревая. Вот, наверное, предки потешаются. Но он так верит в свои слова, что у меня язык не поворачивается сказать «нет».

— Ладно.

Он щурится:

— Я буду проверять, как у тебя идут дела.

— Каким образом?

— Не знаю! Но я же дофига умный, придумаю что-нибудь.

Я невольно прыскаю со смеху:

— Да ты не придумал даже, как вернуть мне контейнер, тоже мне, дофига умный.

Он снова смотрит в окно:

— Если я верну его, под каким предлогом я буду приглашать тебя в разные места?

Меня обдает волна тепла, которого я не заслуживаю, особенно теперь, после того, что я сделала с Джурасом. Особенно если мне все равно придется отнять жизнь у Люка.

Но я не могу ее остановить.

Люк вскакивает:

— Наша остановка!

Он спрыгивает на тротуар и протягивает мне руку.

Я не думаю ни секунды и протягиваю ему свою.

У Люка уходит примерно полминуты на то, чтобы ему стало неприятно держать меня за руку, и он разжимает пальцы. Я не огорчаюсь — мне понятно, как ему было трудно и неловко прикоснуться ко мне. Мы приехали на угол Восточной Куин-стрит и Бельфэр-авеню, где с одной стороны большой парк, а с другой — крошечные сувенирные лавочки, которые как раз открываются.

Этот район называется Пески — и живут здесь те, кто все лето напролет гуляет по променаду с детскими колясками и чистокровными собаками и покупает местное варенье безо всяких генных модификаций.

— Что у тебя с лицом? — интересуется Люк.

Я тут же изображаю улыбку вместо кислой мины:

— Думаю всякие гадости про богатеев.

— Понимаю, обстановка здесь наводит на такие мысли.

— Тогда зачем мы сюда приехали?

— Мне здесь все равно нравится. — Он шагает по тротуару к широкой лужайке перед парком. — Джастин здесь вырос.

— Ах, ну надо же, никогда бы не подумала.

Люк коротко улыбается мне через плечо:

— Тут симпатично.

— А поесть дадут?

— Я бы не привез тебя туда, где не кормят!

— Что?!

— Да у тебя вся лента либо в еде, которую ты сама готовишь, либо в еде, которую ты где-то ешь.

Он говорит как будто между прочим — и он прав, и мне обидно, что он прав.

Но еще мне… лестно, что ли.

— Ты смотрел мою ленту? В смысле, уже после того, как унизил меня с ее помощью?

Люк морщится:

— Еще раз прошу прощения. Да, заглянул разок.

— Разок? — Я поднимаю бровь. — Другой, третий, четвертый? А может быть, каждый день заглядываешь?

— Разок! — Он показывает на фургон среди деревьев. — Здесь подают мексиканскую еду. Отличные завтраки и ленчи.

Фургон выкрашен свежей черной краской с красными, желтыми и зелеными полосками вдоль одного борта. На нем написано «Эль Парко», внутри сидит продавщица в черном фартуке. Голографическая вывеска сбоку загорается и оживает, у окошка уже собралась очередь из нескольких человек.