Магия и кровь - Самбери Лизель. Страница 91

Кейс толкает меня плечом:

— Ты как?

Вообще-то с тех пор, как она получила дар, ей не требуется задавать мне этот вопрос. Она и так знает. Я оглядываю родных. Алекс и Кейша болтают о том, кто из толпы курильщиков у входа на стадион самый симпатичный, первая смотрит на мальчиков, вторая на девочек. Мама с тетушкой держатся за руки и хохочут. Прия с папой поднимают сестренку за руки, и она качается над землей. Даже у бабушки с дядей Катиусом завязался какой-то легкий, ни к чему не обязывающий разговор.

— Да не очень, — говорю я наконец. — Я не понимаю, почему у остальных все нормально.

— У них тоже нет.

— О чем они болтают? Только посмотри на них.

Кейс качает головой:

— Иден завтра может умереть. Так что им совсем не весело, Вайя. Просто они предпочитают веселиться.

Я слышу ее слова, но не вижу в лицах родных того, что видит она.

— Может, это потому, что я была у них в голове, но, когда люди действительно счастливы и когда они притворяются, выглядят они по-разному. Это не описать. — Она пожимает плечами. — Ты уже месяц пытаешься понять, что тебе делать. Или ты завтра убьешь Люка, или нет. Какой смысл думать об этом сегодня? Если все притворяются, тебе тоже можно.

Сказала бы она то же самое, если бы знала правду? Что сейчас я занесла нож не над Люком, а над кем-то из нашей семьи? Скорее всего, нет. Но она права. Если я буду над этим упорно размышлять, это не приблизит меня к финалу. Какая разница, если я на два-три часа притворюсь, будто все прекрасно?

Алекс и Кейша смотрят на нас.

— Что будем есть? — спрашивает старшая из моих двоюродных.

— Я что, специалист? — отзываюсь я.

— Да!

— Жареные бананы — обязательно. Фолори.

— А даблы?

Я морщу нос.

— Перепачкаемся, и вообще их тут делают какие-то водянистые.

— Не очень-то и водянистые.

— Очень даже! И пряности у них выдохлись. Бананы и фолори — беспроигрышный вариант. Жареное не испортишь.

Алекс улыбается — алая помада, белые зубы:

— Я тебе доверяю.

От этих слов — пусть даже они относятся к фастфуду на стадионе — мне становится легче.

Мы сканируем электронные билеты в телефонах у турникета и идем по проходу, где с обеих сторон торгуют едой. Я следом за двоюродными подхожу купить себе закусок и бутылку крем-соды. Поднимаемся по ступенькам, находим свои места — они у нас в первых рядах. Вместо сидений тут жесткие бетонные плиты.

Дядя Катиус, заботливый зять, принес бабушке подушек. Остальные поленились, как всегда, и теперь, как каждый год, попы у нас к вечеру замерзнут и заболят.

На поле установлена огромная черная ширма, за которой прячутся выступающие в ожидании начала парада, но платформы такие громадные, что разноцветные перья и металлические украшения выглядывают поверх. Из динамиков гремит музыка в жанре сока, а в воздухе витает аромат карри и театрального дыма из машины, которую уже запустили перед парадом. По одну сторону от меня садится Кейс, по другую — Иден. Сестренка вся перемазана тамариндовым соусом — она уплетает фолори. Я даю ей салфетку, она с улыбкой вытирается.

Я очень люблю Иден, но она не первая из моих родных, кого я полюбила. Если я не пройду испытание, ее будущее все равно будет перечеркнуто, так что это явно неправильный ответ. Наверняка имеются в виду мама или бабушка. Они ведь меня вырастили, в конце концов.

Но кто из них первая? Не знаю.

— Добро пожаловать на праздник Короля и Королевы! — орет ведущий в микрофон так, будто микрофона у него нет. — Сегодня по традиции наш парад открывают победители прошлого года, дамы вперед! Поаплодируем «Островитянам»!

Мы изо всех сих хлопаем и вопим, приветствуя платформу Дэвисов. Музыка-сока стихает, прожекторы над полем тускнеют. На поле выбегает девушка. В шортиках и короткой майке, волосы и лицо покрыты коркой черного пепла. Я узнаю под гримом Акву, старшую дочку Йохана.

Она широко открывает рот и кричит — после чего отбивает чечетку, хлопая в ладоши.

— Мы вышли из пепла, — гудят динамики. — Вышли со своими песнями, убеждениями и традициями.

На поле выбегают еще три танцовщицы и встают у Аквы за спиной. Тоже отбивают чечетку, прихлопывая, а потом кричат.

— Мы плодились и размножались.

К танцовщицам присоединяется целый отряд — двадцать девушек, покрытых сажей. Мощный топот и хлопки перемежаются ритмичными криками. Сначала кажется, что они разрозненные, но потом они сливаются в подобие песни.

— Нас выволокли из дома. Заковали в цепи. Обратили в рабство.

Пение достигает крещендо, в воздухе вздымается горячая волна волшебства. Даже обычные зрители, не колдуны, невольно чувствуют это, просто не понимают, чтó происходит.

Танцовщицы разом топают, и стадион заволакивает туча черного дыма и пепла. Нас на трибунах она не затрагивает, но застилает все поле, и ничего не видно.

— Теперь мы сами себе хозяева. Мы восстали из пепла и раскрасили мир в свои яркие цвета.

Эти слова гремят у меня в голове и остаются в памяти, молнией пробежав по нейронным связям. Задание Мамы Джовы для меня словно цепи. Когда я его выполню, я стану кем-то другим — будто предки, восставшие из пепла. Я больше никогда не буду прежней Вайей.

Пыль оседает, и из динамиков снова гремят электронные ритмы соки. Ветродувы развеивают остатки пепла, и из него появляется сверкающая голубая с серебром платформа. Трехметровые плюмажи колышутся в воздухе и переливаются ослепительными искрами в свете прожекторов, которые включаются на полную мощь. Эти плюмажи окружают портрет женщины, набросанный черными мазками. Мама Абли. Прародительница Дэвисов — говорят, она была неуязвима даже для лавы. И славилась тем, что всегда ходила покрытая тонким слоем пепла — это усиливало ее дар.

В платформу впряжена Рубина — вся конструкция на колесах послушно следует ее движениям. На Рубине гигантский головной убор тех же цветов, шортики и лифчик, а на теле столько блесток, что ей, наверное, и за три раза в душе их не смыть.

И кончики волос у нее теперь не рубиново-красные, а серебряные. Пританцовывая, она обходит все поле, а платформа катится за ней. Затем она останавливается и отплясывает агрессивный танец с притопываниями и прихлопываниями — я такого давно не видела. Наконец песня смолкает, и Рубина выходит на сцену. Трибуны взрываются криками и аплодисментами, и мы присоединяемся к ним.

В разгар всего этого гвалта Кейс смотрит на телефон. По ее лицу медленно расплывается улыбка. Кейс находит меня взглядом. Даже без ее дара я понимаю, что ее взяли на стажировку. У нее все получилось.

Моя гениальная Кейс. Я смотрю, как она совершает прорыв в свое потрясающее будущее.

Теперь она уедет из нашего дома, переселится в университетское общежитие, и ее жизнь будет состоять из работы и учебы. Я не смогу больше ходить с ней по кафе в центре города, потому что ей будет некогда.

Потом она получит диплом и переселится из общежития в квартиру для сотрудников «Ньюгена», станет звездой их отдела связей с общественностью, вероятно, даже придумает, как восстановить репутацию «Ньюсапов», раз решено перезапустить программу.

Возвращаться домой она будет разве что на Рождество. Ну, иногда на чей-нибудь день рождения или годовщину.

А я буду там всегда. Дома. Ждать, когда она сможет уделить мне минутку.

Она поворачивается, чтобы прокричать эту новость остальным домашним, из которых половина ее не слышит, зато другая половина ликует. Наконец это доходит до всех, и все мы прыгаем и вопим. Даже дядя Катиус. Взрослые никогда не хотели для Кейс такого будущего, но, раз уж она его получила, раз уж она так счастлива, никто не станет портить ей праздник.

Я не свожу глаз с лица Кейс. Хочу навсегда запомнить идеальный изгиб бровей — я знаю, что она потратила на него минут пятнадцать, не меньше, — глубину ее карих глаз, которые вспыхивают, когда она ввязывается в спор, даже облупившийся нос, который мы с Кейс лечим самодельными масками из кокосового масла и ради этого засиживаемся допоздна, потому что бабушка запрещает нам «транжирить» ее дорогие товары.