Овидий в изгнании - Шмараков Роман Львович. Страница 16

Валерий Иванович пришел с бутылкой «Монастырской избы» и коробкой шоколадных конфет «Есть в светлости осенних вечеров».

— У меня один знакомый, — весело прогудел он с порога, — дизайнер по шоколадным плиткам. Сказки Пушкина, утро в сосновом лесу и все такое. Я его спрашиваю: где, Гриш, фантазия у вас? Ну, захочет взрослый человек взрослому человеку, там секретарше чьей-нибудь или мало ли кому, подарить шоколадку, — ну что он купит? «Аленку»? Это же несерьезно. Не можете вы, что ли, разработать несколько картин на разные случаи жизни? Или хоть бы «Взятие снежного городка» поместили, это национально, и подростки узнали бы что-то из отечественной живописи, или «Меншикова в Березове». А то ведь молодежь совершенно безграмотна в этом смысле, не как мы в юности художественные альбомы коллекционировали, Саврасов там, Бидструп… Он говорит: ну, почему только Аленка. Еще есть «Кузя, друг Аленки». Я ему: есть Кузя. Не будем отрицать. И все? Он: нет. Сейчас решено продвинуть линию сюжетов, связанных с этим кругом лиц. Лично я, говорит, выполнил в серии эскизов «Кузькину мать, свекровь Аленки». А трое моих коллег работают над многофигурной композицией «Знакомство с родителями жениха, или Показ Кузькиной матери». Я говорю: с кого писали мать-то? Он: мало ли такого добра. Модель на модели. Так вот, Свет, чтоб нам в жизни такие модели реже встречались!

Они чокнулись.

— Жень, неси картошку, — сказала мать.

— Как она у тебя? — слышал подросток с кухни. — Учится?

— Так. Не очень. Другие интересы.

— А чем собирается заниматься после школы?

— Не знает пока.

— Вот умерла у нас работа по профориентации. Вспомни, когда мы учились, приходили ведь из всяких техникумов, рассказывали, чему у них учат, какие есть в училище традиции, какие кружки, умели увлечь — а теперь молодежь сама себе предоставлена. Ну, согласись? На дискотеки ходит?

— Вот только что из кино.

— С парнями?

— С подругой.

— Ну, с подругой — это еще хорошо. Вот с парнями начнет, тогда держись.

Подросток ушел к себе и завалился на диван. Глухо был слышен разговор об однокурсниках, кто из них полысел, а кто наоборот, хорошо устроился. Заглянула мать: «Выйди к гостю, неприлично». Он вышел.

— Валер, ну ты сыра возьми. Хороший сыр. И селедка на тебя смотрит.

— Свет! вот знал бы я, что так тебя напрягу, — ей-богу, сто раз бы подумал, прежде чем возвращаться! Мне теперь перед тобой неудобно!

— Ну что ты городишь, видимся раз в двадцать лет и будем еще селедку жалеть…

— Женя! — обернулся Валерий Иванович от селедки, сытно блеща глазами. — Ну, расскажи мне: какие у тебя увлечения?

— Какие увлечения, — глухо сказал подросток. — Я ударник.

— Капиталистического труда?

— На барабане, — пояснила мать. — И на тарелках. Такой гром стоит.

— Ну, и где ты на барабанах?

— Нигде. Так, с ребятами.

— С ребятами, — многозначительно заметил Валерий Иванович. — Слушай, а хочешь, я тебя в группу определю?

Подросток прислушался.

— Иришка Хрустальная, — отнесся он к матери, — приходит и говорит: Валерий Иванович, как бы нам группу создать. Мы хотим такой лирический квартет. Только у нас пока не весь состав подобран. Я говорю: Ирин, ну какие проблемы. Я, чем смогу, поддержу. Тренировкам только это мешать не будет? Она: нет, ну Валерий Иванович, вы же меня знаете, меня дома уже ревнуют к секции, что я с ними не бываю никогда, все праздники с девчонками. Я, говорит, на электрогитаре, а еще одна девушка поет. А ударника у них как раз и нет; я спрошу у нее завтра, и если еще не нашли, то тебе сам Бог, так сказать, велел.

Подросток слушал.

— Она уже название придумала, — прибавил Валерий Иванович. — «Розы и Ружья». Это с юмором; в смысле, что мы, дескать, хоть и розы, — она, правду сказать, кровь с молоком — но у нас в случае чего и ружья наготове. Только придется тебе в секцию записаться. Могут не одобрить ударника со стороны. Ты как насчет из пневматики стрелять? — поинтересовался он.

— Легко, — с оттенком пренебрежения отозвался подросток.

— Ну как, Свет, отпустишь в женскую команду? Может, медалей не завоюет, но красивый спорт, да и коллектив хороший, такие девчонки уважительные, никогда никакой дерзости, дни рождения все в секции отмечают, пирогов всегда напекут… Да, глядишь, в самом деле споются, будет квартет — чем черт не шутит?

— Я-то что, — сказала мать. — Лишь бы учебе не вредило.

— Ни в коем случае. Там с этим строго. Всегда держат связь с администрацией школ, с классными руководителями; потому что, правильно, если у человека никакой элементарной ответственности перед обществом, то профессионально учить его стрелять — это абсурд, согласись?

— Конечно, — сказала мать. — Кто из них выйдет. Какие там матери и жены. Вот это я тоже еще не понимаю, женский бокс, что это такое? Девки друг друга бьют. Я этого никогда не смотрю.

— Вот и отлично. Значит, завтра я с Иришкой переговорю и вам звякну — слышишь, Жень? Договорились. Ну что, девчонки, переходим к танцам? — спросил он. — Музыка есть у вас какая или в скукоте сидите?

— Жень, принеси магнитофон.

— У тебя какая музыка? — спросил Валерий Иванович, пока подросток рылся в кассетах. — Что-нибудь есть лиричное, Шарль Азнавур, например?

— Не знаю. Вот есть «Несчастный случай».

Он поставил «Несчастный случай». Валерий Иванович с матерью, церемонно поднявшись от стола, протанцевали медленный танец под «Ночной ларек», а когда звуки смолкли, Валерий Иванович спросил: «Свет, ты не будешь против, если я приглашу твою дочь на танец?». — «Что ты меня спрашиваешь, Валер, — отвечала мать. — Она взрослый человек, у нее паспорт есть». — «Но она еще не имеет права избирать и быть избранной? — осведомился Валерий Иванович. — Значит, это ограниченная правоспособность. Милая барышня, — с полупоклоном адресовался он к подростку, — не угодно ли вам избрать меня, грешного, на следующий танец».

С потупленным взглядом, разгорающимися щеками и бурно вздымающимися собачками подросток подался навстречу ему. Валерий Иванович, с небольшою улыбкою ободрения, обнял его послушную талию, подросток уткнулся задумчивым лицом ему в грудь, и под песню «48 часов» они совершали лирическое кружение относительно себя, а мать глядела на их тесную пару из-за стола, опершись на ладонь. «Хорошая музыка, — сказал ему на ухо Валерий Иванович. — Мелодичная». — «Давайте, Женечка, выпьем за знакомство, — сказал он, когда очарование музыки кончилось. — Вы себе позволяете? Свет, как мы условились, я тебя не спрашиваю». — «Не надо бы, — покачала мать головой. — Завтра в школу рано вставать». — «Будет тебе. Она взрослая девушка. Видишь, какая она взрослая? И пьет правильно. Только жмуриться надо, когда целуетесь, а когда пьете, не обязательно».

Остальную часть вечера он помнил нечетко, видимо потому, что, вопреки похвалам благожелательного гостя, голова его поплыла от «Монастырской избы», чередовавшейся с кружениями в объятиях, он смеялся над конноспортивными анекдотами Валерия Ивановича, самонадеянно играл с ним в локотки, разливая селедочный соус по скатерти, и порывался показать, как он хорошо играет на ударных и стреляет из пневматики. До постели он, видимо, добрался сам — иначе бы, вероятно, он был раздет в большей степени, чтобы одежда Оксаны, справившейся с разочарованием в любви, дошла до нее в более презентабельном виде — но, во всяком случае, он этого момента не заметил.

Ему снился сон. Будто моется он в ванной, и мочалка ему говорит: «Женя, я полюбила вас навеки и хочу всегда быть с вами. Возьмите меня в край далекий, там я буду мочалкой вам. Не хотите мочалкой — буду на все руки». Он отнекивался, дескать, в краю далеком у меня мочалок — половником черпай, но она настаивала, скользнула ему по пояснице и приросла к копчику, глухо крича оттуда, что она места много не займет, ее можно в штанину заправлять, а ей бытовые неудобства безразличны, лишь бы быть с ним. Потом он встретил завуча, завуч был ему не мил, и он намеревался выразить это жестом и мимикой, но мочалка вдруг начала умильно вилять, и ему, хочешь не хочешь, пришлось изображать теплую привязанность и призыв безобидно порезвиться.