Овидий в изгнании - Шмараков Роман Львович. Страница 17

— Вставай, — сказала мать.

Раздирательно зевая, под ненавистные звуки утреннего радио он вышел в ванную, с вялым радушием встретив свое отражение в бюстгальтере. Он чесал во рту зубной щеткой со вкусом сибирского кедра и подумывал освободиться от заночевавших в его составе огненных собачек, с которыми давеча имел такой нежданный успех, тем более что от причиняемой ими тесноты и дискомфорта ему снились удивительные глупости. Он запустил руку в заповедную глубь своего бюстгальтера, мысленно пожелав себе: «Ну, чтоб не в последний раз», и, пошарив, выпростал оттуда грудь. Он посмотрел. Она была круглая, белая, с острым нежно-розовым соском, и, судя по тому, что не улетела вместе с лифчиком, который, расстегнувшись, меланхолически опадал к ногам, как листья осенью, являлась такой же безраздельной собственностью его организма, как и парная к ней, покачивавшаяся левее. Разжевывая с немузыкальным звуком зубную щетку, он смотрел на белые полоски от бретелек, словно он с этим прибором много загорал, и привлек внимание матери, остановившейся в двери с трудноописуемым выражением обычно одинакового лица. «Собачки были китайского производства, я думаю», — сказал он, не зная, стоит ли после этого чистить зубы. «Да нет, наши, — машинально сказала она. — В Кинешме таких делают. Я помню, у них этикетка была на животе. Ты посмотри, там этикетки не осталось?» От обомления он взялся искать, приподнимая и заглядывая, перепачкал себе груди зубной пастой, сказал с остервенением: «На моем бюсте этикеток нет» и полез в ванну отмываться. «Горячую пусти, застудишь», — сказала мать. «Не учи ученого, — отвечал он. — Закрой дверь». — «Что за тон! — кричала она снаружи. — Как ты себе позволяешь говорить с матерью!»

Он влез в цивильное, бросив лифчик на стиральной машине — мать закрылась у себя — и выбежал из дому.

«Здорово, Ящур. Ну как, сходил вчера? Все ничего? А фильм как? Нам по волейболу первое место дали. Будешь получать за команду, книжку подарят. После четвертого урока сбор в спортзале. Поесть некогда».

Покамест завуч говорил гулко отдававшиеся слова, а подросток, стараясь не дышать грудью, с переходящим бронзовым вымпелом в руках стоял перед коллективом, представляя его спортивную славу, два порочных четвероклассника, вырвавшиеся из развернутого сравнения с полиэтиленовым пакетом, бежали один за другим с ведром воды. Им приказано было вымыть класс, но, далекие от ответственности, они сначала использовали швабру не по назначению, а теперь утилизовали ведро. С радостными воплями, символизирующими роль масс в истории, они ворвались в спортзал; тот, кто был угрожаемым, юркнул в женскую раздевалку, тот, кому выпало угрожать, споткнулся, и вода из застопоренного ведра, по социальной инерции продолжая движение, красивой блистающей кривизной протянулась в воздухе вдоль безлюдного козла и в полной мере выпала на долю подростка. Общий вздох потряс помещение, подросток молча снял пиджак и, в насквозь мокрой белой рубашке, придававшей ему сходство с Венерой Милосской, комплектно пришедшей на офисное собеседование, вышел из зала с бронзовым вымпелом в руках.

Потом его вызвал классный руководитель.

— Женя, нам с тобой надо серьезно поговорить, — сказала она с озабоченным выражением. — Женя, что с тобой происходит? В твоем возрасте, когда каждый человек решает для себя, кем ему быть, когда происходит какое-то становление, я не вижу в тебе понимания того, что ты скоро выйдешь из школы во взрослую жизнь. К учебе ты стал очень прохладно относиться, учителя жалуются, вот химия… Я сколько раз говорила тебе: подтяни! Но ты разве реагировал? Женя, скажи мне, ты реагировал разве? Я вынуждена была приглашать Светлану Ивановну, чтобы она как-то на тебя воздействовала… Но когда у тебя, извини меня за прямое выражение, грудь… тут уж говорить тебе «подтяни» совсем бессмысленно… Что это, Женя? Конечно, в наше время вы гораздо свободней, чем мы были в свое время, но ведь и свобода должна иметь какие-то пределы, не надо понимать ее извращенно, что, мол, я что хочу, то и делаю. Нет, Женя, это не свобода! Это совершенно другое! А когда тебя награждают перед всем классом, Николай Васильевич говорит речь, а у тебя в этот торжественный момент грудь, то значит, ты хочешь продемонстрировать ну просто наплевательское отношение к школе, я не знаю, как-то унизить людей, которые для тебя же стараются… Женя, подумай, что и кому ты хочешь продемонстрировать! Ты же умный мальчик, подумай серьезно, куда ты идешь!

На следующий день он пошел в секцию стрельбы.

Тут мы опустим несколько месяцев, прошедших, то в печали, то в радости, до того момента, как он, пометив маркером в разделе объявлений бренд «Потомственная баба Маня. Аурасъемка и вампиризм. Лечу варикоз, снимаю порчу, запой, демонтирую венец безбрачия (корень копытень)», позвонил к ней в обитую дерматином дверь.

— Проходи, дочка. — Он положил фотографию на клеенчатый стол между магическим шаром и крестовой отверткой. — Да, хорош, хорош. Прямо красавик. Ничего не скажешь. Насчет присушить даю гарантию на полгода, за этот период бесплатные консультации на развал и схождение, а дальше уж сама. Тут ведь как — промоушн, конечно, надо поручать профессионалам, но если у женщины никакой органики, то ей и магией не поможешь. Некоторые так, знаешь, нутром смеются — мужчин просто с ума сводит. Ты, дочка, смеешься нутром?

— Я не смеюсь нутром, — сказал он с ожесточением. — Я по тарелкам выбиваю девять из десяти. За счастьем в личной жизни я хожу в коллектив.

— Тогда чего ж, милая, тебе от бабы Мани?

— В общем, это вот я.

Она посмотрела в фотографию, потом на него, потом снова в нее, как пограничник, перед тем как уронить: «Па-азвольте… почему у вас тут противокозелок не совпадает?» — и вымолвила:

— И давно?

— Это вот на майские. Мы с пацанами на реку выехали. Видите, я в ластах бегу.

— И как это, родной, тебя сподобило?

— Собственно, я и пришел спросить.

Она погрузилась в профессиональное молчание, слюнявя пальцы и листая какое-то, испещренное пожелтелыми закладками, систематическое описание незаметных поначалу, но роковых заблуждений, пока наконец, со вздохом космонавта, уверившегося в худших подозрениях насчет трещины на лобовом стекле, не отложила книги.

— Так, сынок, вспоминай. В террариум не ходил с классом, нет? Что у вас теперь, экскурсий вообще не устраивают? А ботинки никому шнурками не связывал? Точно? Нет такой тяги? Может, в макароны вилкой кидался? Ну вот, — подвела она итог, — кидался, значит. И, конечно, в сентябре. Нельзя этого никогда делать. У них брачный период об эту пору. К ним вообще тогда лучше близко не подходить.

— И что теперь делать? — жалобно сказал он.

Ее морщинистое лицо мигнуло глазом.

— Ты вот что, милок. Это, конечно, дело редкое, но и против него есть способы. Против всего есть способы. Тут в основном такой. Для реверсивного действия, учит наука, надо пнуть ногой свернутый шланг. Очень помогает. Ты, правду сказать, в моей практике первый случай такого рода, все больше иголки в дверной косяк втыкают, но в оккультной литературе такие феномены подробно описаны. Шланг — первое дело, Анни Безант прямо указывает.

— Шланг ногой? И всего делов?

— Ты не беги, молодое твое дело, лишь бы бежать. Тут оговорки есть некоторые. Во-первых, ты этот шланг не должен готовить. Все должно быть случайно. То есть вам где-то надо встретиться. Ты как бы идешь, лежит себе шланг, жрать не просит, и ты эдак его пинаешь. Нельзя мизансцену подстраивать. Того гляди, хуже будет.

— Куда уж.

— Не скажи, — значительно возразила она. — Природа, она бесконечна, электрон вообще за день не выдоишь, и уж чего-чего, а куда хуже — это всегда найдется. Молодость ваша беспечная, а вот гляди, пооботрешься в жизни. Ну, чего я тебя пугаю, ты и так пуганый. Значит, второе. Второе — это то, что встреча твоя судьбоносная с этим дивайсом должна прийтись на те же сроки. То есть если макаронам ты демонстрировал в сентябре, то и шланг пинать надо в сентябре. Не раньше и не позже. И не во время месячных. Вот, собственно, и все.