Сокол на рукаве (СИ, Слэш) - Соот'. Страница 22

— Иди ко мне, — прошептал Эдмон в самое его ухо и, легко куснув краешек раковины, одной рукой взял Пьера за горло и заставил опрокинуть голову себе на плечо.

Горло у Пьера было нежным, будто шёлк, и Эдмон упивался каждым прикосновением к этой белоснежной коже. Он гладил Пьера, то опуская ладонь к груди, то возвращаясь наверх к самому подбородку, и не переставал разглядывать синие, глубокие и больные глаза.

— Я люблю тебя, — прошептал он, и Пьер вздрогнул, моментально отпуская себя и отдаваясь в его власть целиком.

— Правда? — только и прошептал он.

— Да. Как никого никогда не любил.

Пьер прикрыл глаза на секунду, чтобы Эдмон не увидел заблестевших на кончиках ресниц слёз. Прогнулся и запрокинул руки назад, обнимая Эдмона за шею.

— Не останавливайся, — прошептал он, и сам двинулся навстречу.

Эдмон перестал осознавать хоть что-то, когда бёдра Пьера ударились о его собственные. В паху заныло нестерпимо, и он толкнулся вперёд, уже не думая о том, что может причинить боль. Их руки переплетались, встречаясь и расходясь, лаская тело Пьера, проникая между его чуть расставленных ног и почти касаясь того места, где входил в него Эдмон. Пьер всхлипывал от неожиданно острого и болезненного наслаждения, пока не излился на шёлковые обои, а Эдмон лишь затем последовал за ним.

Они так и стояли, не отпуская друг друга. Пьер прислонился лбом к стене и тяжело дышал, а Эдмон навалился на него, стараясь окружить собой со всех сторон.

У Пьера была тысяча вопросов, но он боялся их задать.

У Эдмона была тысяча ответов, но говорить он не хотел.

ГЛАВА 7. Охотники и дичь

Уже к вечеру Эдмон жалел о сделанном — и не потому, что не верил Пьеру. Недоверие исчезло напрочь — или, если говорить вернее, запряталось в такие потаённые уголки подсознания, что опасалось даже выглянуть наружу.

Эдмон думал об обете, данном много лет назад. «Стоило соблюдать целомудрие всю жизнь, чтобы затем нарушить все клятвы так бездумно…» — крутилось у него в голове.

Но никакие мысли не меняли того, что просто гладить тело Пьера, лежавшее на шёлковых простынях рядом с ним, было приятнее всего, что знал Эдмон до сих пор.

Он смотрел на лицо Пьера, на его довольную улыбку и хитрый блеск в глазах, который успел почти уже потухнуть в последние месяцы. Закапывался носом в его волосы и ласкал губами кожу, а затем с трудом заставлял себя остановиться и не делать ничего большего.

Сказать Пьеру главного он не решался по-прежнему. Теперь уже потому, что твёрдо знал: рассказать об обетах — значит потерять навсегда.

И потому Эдмон ограничился коротким:

— Больше между нами подобного не будет.

Пьер, как раз накрывший в этот миг пальцы Эдмона свой ладонью, сжал руку изо всей силы и с недоумением посмотрел на Эдмона.

— Я больше к вам не прикоснусь.

— Так что же вы делаете теперь?! — взорвался Пьер, мгновенно вскакивая с постели. Таким Эдмон не видел его ещё никогда. Пьер походил в этот миг на фурию, обманутую врагом.

Эдмон встал и, не обращая внимания на попытки сопротивляться, притянул Пьера к груди. Тот всё ещё брыкался, но был слабее и через какое-то время затих.

— Пьер, просите у меня всё, что угодно. Если вы больше не подпустите меня к себе — я вас пойму. Но я вас не возьму. Так нельзя.

— Поверить не могу… — пробормотал Пьер и всхлипнул. — Вы бросаете меня… После тех слов, что сказали, когда…

— Пьер, нет! — Эдмон крепче прижал его к себе. — Я вас люблю. О своих словах я не жалею ни капли. Но вы… Вы не можете пока понять.

— Так объясните мне!

— Пока не могу.

Пьер снова всхлипнул и в последний раз ударил Эдмона кулаками в грудь.

— Никто ещё не мучил меня так сильно, как вы.

— Я знаю, — Эдмон провёл пальцами по его волосам.

— Вы ненавидите меня.

— Дело в не в этом.

Пьер всхлипнул ещё дважды, а потом затих и серьёзно произнёс:

— Хорошо. Каковы ваши условия? Каковы ваши условия теперь?

— Нет никаких условий, Пьер, — Эдмон чуть отстранил его от себя, заглянул в глаза и погладил по щеке, пытаясь успокоить, — всё будет, как вы захотите. Только этого… Я не могу вам дать.

Пьер сжал губы так плотно, что они казались теперь одной единственной чёрной ниткой.

— Значит, вы останетесь здесь?