Зима Гелликонии - Олдисс Брайан Уилсон. Страница 14

Антиквар показал ему много удивительных и забавных вещей, включая небольшой предмет вроде браслета, который якобы прибыл из другого мира, а также ленточного червя в стеклянной банке, в несколько сотен дюймов длиной, которого, клялся антиквар, выманили из живота некой знатной дамы (при помощи маленькой серебряной дудочки, которую антиквар предлагал на продажу за приличную цену).

— Не струшу ли я в бою? — спросил Лутерин антиквара.

Старик принялся измерять голову Лутерина посредством циркулей и линеек и наконец сообщил свой вывод:

— Вы либо святой, либо грешник, молодой господин.

— Но это не ответ на мой вопрос. Я хотел узнать, кто я, трус или герой.

— Это тот же самый вопрос. Чтобы быть святым, нужно мужество.

— А для того, чтобы стать грешником, мужество не нужно?

Лутерин вспомнил, что не решился отправиться вместе со своими друзьями.

Старик долго кивал лысой головой.

— Здесь тоже нужна отвага. Отвага нужна везде. Даже этому ленточному червю и то потребовалась отвага. Разве не страшно провести целую жизнь заключенным в чьих-то внутренностях? Пусть даже во внутренностях прекрасной дамы? Но если я опишу во всех подробностях, какая судьба уготована вам, разве это прибавит вам счастья?

Раздраженный уклончивыми ответами старика, Лутерин нетерпеливо спросил:

— Так ты ответишь или нет?

— Вы и сами очень скоро получите ответ на свой вопрос. Пока я скажу вам, что в первую очередь вы проявите небывалую отвагу...

— Но это еще не все?

Старик улыбнулся, словно извиняясь.

— Все дело в особенностях вашей внутренней природы, молодой господин. Случится так, что вы одновременно окажетесь и святым, и грешником. Вы станете героем и прославитесь, но я не удивлюсь, если при этом вы поступите как преступник и негодяй.

Лутерин вспоминал этот разговор — и ленточного червя — всю дорогу до Истуриачи. Он уже стал героем, значит, очень скоро ему предстоит прославиться как негодяю?

Он сидел возле костра, размышляя, потягивая вино, но без тени веселья. Умат Эсикананзи схватил его за ногу и силой потянул к костру.

— Эй, старина, хватит хмуриться. Мы сидим тут живые и здоровые, мы теперь герои — ты в особенности, — и скоро все мы вернемся домой.

Лицо у Умата было широкое и мясистое, точь-в-точь как у его отца, и сейчас эта круглая физиономия лучилась радостью.

— Этот мир вокруг, он чертовски пуст, вот почему мы поем — чтобы наполнить его хотя бы звуками. Но у тебя в голове все время бродят какие-то мысли.

— Умат, твой голос мелодичностью превосходит все слышанные мной голоса, даже стервятников, но я иду спать.

Умат понимающе махнул рукой.

— Я так и думал. Это все твоя красавица-пленница. Убери ее от меня с глаз долой. Что ж, иди к ней. Обещаю ничего не говорить Инсил.

Лутерин легонько ткнул Умата в живот.

— Да, не повезло Инсил с братом, я бы от тебя точно повесился.

Глотнув еще йядахла, Умат весело отозвался:

— Она та еще сестрица, Инсил-то. Подумать, так она должна бы мне еще спасибо сказать, если я возьму тебя за загривок и отведу немного попрактиковаться.

Вся компания громогласно захохотала.

Поднявшись на ноги, Шокерандит пожелал приятелям спокойной ночи. С трудом разбирая дорогу, он добрался до своей палатки, разбитой возле повозок. Над головой светили звезды, но все равно было очень темно. На этих широтах не бывало зари, которая у них в Харнабхаре не была редкостью.

По-прежнему сжимая в руках флягу, он едва не полетел кувырком, споткнувшись о привязь своего лойся, продетую сквозь левое ухо животного: лойсь был привязан к воткнутому в землю копью. Опустившись на четвереньки, Лутерин заполз в палатку, где уже лежала женщина.

Торес Лахл лежала свернувшись маленьким комком, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Ни слова не говоря, она взглянула на Лутерина. В темноте ее лицо выделялось бледным пятном. В ее глазах на мгновение отразилась россыпь блестящих звезд в небесах.

Схватив Торес Лахл за локоть, он рывком перевернул ее и насильно впихнул в руку флягу.

— Выпей йядахла.

Она молча потрясла головой, упрямо отказываясь от угощения.

Тогда он схватил ее за голову и ткнул горлышком кожаной фляги прямо в губы.

— Пей, сука, кому сказано! Иначе рассержусь.

Она снова затрясла головой. Тогда он принялся выкручивать женщине руку. Вскрикнув от боли, Торес взяла флягу и глотнула обжигающего напитка.

— Вот так, тебе не повредит. Выпей еще.

Торес закашлялась и сплюнула, капля слюны попала ему на лицо. Шокерандит жадно впился девушке в губы.

— Есть ли в тебе милосердие? — вдруг взмолилась та. — Ты же не варвар.

Женщина вполне сносно говорила на сибише, пусть и с заметным, хотя и довольно приятным акцентом.

— Ты, женщина, моя пленница. Поэтому не жди благородного обращения. Что бы с нами ни случилось, теперь ты принадлежишь мне, ты часть добычи, доставшейся мне, победителю. Даже сам архиепископ поступил бы с тобой точно так же, как собираюсь поступить я, окажись он на моем месте...

Лутерин глотнул еще вина, потом глубоко вздохнул и тяжело опустился рядом с ней.

Она лежала вытянувшись в струнку; потом, почувствовав его нерешительность, заговорила. Когда Торес Лахл не плакала, ее голос журчал, словно ручей, словно бы где-то в глубине ее горла постоянно переливалась влага.

— Старейшина, который говорил с тобой днем, — сказала она, — боялся попасть в рабство, в которое попала теперь я. Что ты имел в виду, когда говорил, что этот ваш архиепископ принял единственно верное решение?

Шокерандит лежал молча, внутренне борясь с опьянением, борясь с заданным вопросом, борясь с желанием влепить девчонке затрещину за то, что она так хитроумно решила отвлечь его и перевести разговор в другое русло. И в этом молчании в его сознании, черной волной поглотив желание взять ее силой, поднялось понимание, — осознание неминуемой судьбы, от которой не уйти. Чувствуя, что теперь он понимает все совершенно ясно, Лутерин отхлебнул еще вина.

Он перевернулся на живот, чтобы его слова лучше дошли до пленницы.

— Решение, говоришь... единственно верное решение, женщина? Решение может принять бог Азоиаксик да еще олигарх — а не этот святоша, которому по душе глядеть, как его собственные солдаты истекают кровью, — лишь бы была возможность плести интриги.

Лутерин указал в сторону своих приятелей, все еще сидящих вокруг костра.

— Видишь этих болванов? Как и я, они пришли из Шивенинка, почти за четверть мира отсюда. До границы Ускутошка всего две сотни миль. Со всем нашим тяжелым снаряжением, с остановками в дороге, потому что нужно добывать еду и фураж, мы не сможем делать больше десяти миль в день. Как по-вашему, сударыня, мы кормимся в это время года?

Он затряс Торес так, что у той лязгнули зубы, и наконец она испуганно обмякла и спросила:

— Но вы ведь что-то едите, да? Я видела, что вы везете с собой фургоны с припасами, а животные могут пастись сами.

Лутерин рассмеялся.

— Значит, мы едим, просто что-то едим? И что же мы едим, как по-твоему? Сколько, ты думаешь, тут солдат? Ответ вот какой: тут у нас что-то около десяти тысяч людей и нелюди, а кроме того, семь тысяч лойсей и другого скота. Каждому человеку нужно по два фунта хлеба в день, а также фунт другой провизии, считая и порцию йядахла. В сумме это составит тринадцать с половиной тонн каждый день.

Люди могут голодать. Мы можем идти и на пустой желудок. Но животных нужно кормить, иначе они будут болеть. Лойсю требуется двадцать фунтов фуража каждый день; в результате на семь тысяч голов выходит шестьдесят две тонны в день. Получается, что нам нужно тащить с собой или покупать семьдесят пять тонн каждый день, но мы можем везти с собой только девять тонн...

Лутерин откинулся на спину и замолчал, словно пытаясь осознать эту перспективу и перевести ее в цифры.

— Откуда же мы берем недостающее? Приходится добывать фураж на ходу. Мы можем реквизировать провиант в деревнях, которые встречаются у нас на пути, — вот только дело в том, что в этой части Чалца нет деревень. Значит, придется жить тем, что родит тут земля. Не говоря уж о проблеме хлеба... Нужно двадцать пять унций муки, чтобы испечь два фунта хлеба. Значит, требуется шесть с половиной тонн муки каждый день, и их необходимо где-то найти.