Подземный гараж - Хаи Янош. Страница 12

Когда все, что входит в понятие «летний отдых», ты проделаешь до конца, то осенью или зимой, скажем, собравшись на семейное или дружеское — например, рождественское — застолье, ты сможешь принять участие в соревновании на тему: кто провел лето содержательнее, интереснее, кто какую сумму потратил, чтобы реализовать это содержание и обзавестись этими интересными впечатлениями. Соотношение цена/интерес обозначит твое место на рынке летнего отдыха. Если ты очень уж отстанешь от других, можешь сообщить всем, что видел дельфина. Если с дельфином успеет выступить кто-то другой, ты сразу поймешь, что у этого человека летний отдых тоже был испорчен: апартаменты, которые он снял, наверняка были грязными и невероятно неудобными, да к тому же дождь лил по крайней мере одну неделю из двух, а вид, который открывался с террасы, представлял собой не романтические дикие горы, а какой-нибудь нефтеочистительный комбинат или корабельный завод. Конечно, называлось это место — Золотые Пески. В турбюро этот человек ничего не заподозрил, да и название сбило его с толку, хотя опытные путешественники точно знают: дешевые апартаменты плюс роскошное название местности равняется промышленному пейзажу. Словом, если этот член застольной компании вылезет с дельфинами, резвившимися рядом с пароходом, на который они купили однодневное морское путешествие как раз для того, чтобы полюбоваться дельфинами, ты можешь попытаться переплюнуть его, рассказав об акулах, которые вообще-то к берегам Адриатики приближаются крайне редко, но, представьте себе, именно тогда, когда ты там находился, и даже не где-нибудь, а поблизости от берега, куда акулы не заплывают, ну вот, ты как раз был в воде, потому что хорватская система защиты от акул крайне несовершенна, и предупреждение об опасности ты получишь только тогда, когда ты уже и сам, невооруженным глазом, видишь страшный треугольник акульего плавника, известный всем по фильмам «Челюсти 1», «Челюсти 2» и бог знает сколько их еще, — словом, когда уже, можно сказать, поздно. Господи Боже, ахают слушатели, особенно женщины. Не окажись там того немца туриста, говоришь ты, акула тебя бы обязательно сожрала, ты был бы тем туристом. Господи Боже, делают все большие глаза и, конечно, замолкают на несколько минут — если, конечно, не найдется кто-нибудь, кто был, например, на сафари, где уж точно человека со всех сторон подстерегают смертельные опасности, и не раз в две недели, а постоянно. Хотя настоящие участники сафари вообще-то чаще всего помалкивают о своих приключениях. Этим молчанием они дают понять, что участвовать в этом соревновании с их стороны было бы просто бестактно, потому что тем самым они подчеркнули бы незначительность того, что пережили другие. Даже если у них что-то спрашивают, они и тогда отвечают нехотя, односложно, сохраняя тем самым таинственный ореол сафари. Во всяком случае, на это должна указывать их молчаливость. Хотя на самом-то деле молчат они по той причине, что терпеть не могут всякое фанфаронство. Да и на сафари им пришлось поехать потому лишь, что фирма как раз находилась на подъеме и у нее сложился довольно специфический круг клиентов, а стало быть, и друзей, так что никуда не денешься, пришлось ввязаться в такое экзотическое мероприятие, вбухав туда годовую выручку. Эти новые клиенты и друзья вряд ли раскроют рот, если похвастаешься перед ними таким второсортным местом, как Адриатика, тем более что это был болгарский берег, где, как все знают, в воде полным-полно отходов атомных электростанций, так что за эти несчастные две недели ты, может быть, и сэкономишь сотню-другую тысяч, зато вполне можешь подцепить такую болезнь, что последние штаны продашь, чтобы оплатить официальное и альтернативное лечение. А в конце все равно помрешь, не оставив своей семье ничего, кроме бесчисленных долгов да усталости, накопленной за то время, когда родне пришлось ухаживать за тобой.

Так протекают рождественские праздники: родственники и друзья похваляются друг перед другом полезным и содержательным летним отдыхом, потом жены принимаются рассказывать, кому что купил муж за отчетный период, — как бы в доказательство того, что значительность и дороговизна подарка служат мерилом любви и преданности, проявляемыми данным мужем в супружестве. Тогда как мысль эта — в корне ошибочна. Например, один муж купил жене сумасшедше дорогой подарок — чтобы успокоить совесть, которая грызла его из-за любовницы. По этой причине, то есть пускай не прямо, из-за дорогого подарка, брак этот постепенно сходил на нет. Но распался и брак, где муж, движимый искренней любовью, купил жене скромный и, можно сказать, лишенный всякой фантазии подарок — шарфик. Дело в том, что жена, сравнив этот подарок с тем, что получали другие жены, сделала вывод: этот несчастный шарфик ни о чем другом не свидетельствует, кроме как о недостаточности — и в качественном, и в количественном плане — мужней любви. Поэтому в следующем году она завела тайную связь с другим мужчиной, который потом, подобно мужу, упомянутому выше, мучимый угрызениями совести, купил своей жене жемчужное, чертовски дорогое ожерелье. И этим, граничащим с мотовством поступком положил начало целой цепи крушений других браков, в том числе и своего.

Но никто из людей, собравшихся в данный момент в данном месте, не догадывается сейчас, какое значение несут в себе эти пакеты разной величины и ценности, какие чувства (только совсем не любовь друг к другу) побудили человека приобрести в подарок другому человеку то-то и то-то. Эти люди толкутся в украшенной по рождественским канонам комнате, как заключенные в скотском вагоне, и каждый играет свою роль. Актеры они плохие, однако на любительской сцене это разве важно. Ты тоже находишься среди них; нахожусь тут и я, устроившись в уголке. Я вижу, как ты зажигаешь свечу, как желаешь остальным счастливого Рождества. Ты не плюешь в лицо тем, кого ненавидишь: сейчас этому чувству нет места, сейчас люди во всем мире — это подтверждает и телевизор — любят друг друга. Ты проделываешь одно и то же каждый год, механически, как машина, и, если бы кто-нибудь вспомнил твое лицо и выражение на нем в этот же день год назад, он обнаружил бы, что ты улыбаешься точно так же и произносишь точно те же слова, что и в прошлом году, и в позапрошлом. Утром ты встанешь; все еще спят, ты один бодрствуешь; на мгновение растрогаешься, увидев сверкающую, нарядную елку, желудок тебе кольнет болью, вспомнятся давние времена, когда ты был еще ребенком, вспомнится запах или вкус, других воспоминаний у тебя почти и нет; потом ты будешь делать то же, что всегда, у второго дня тоже есть свой ритуал, то есть — обычные дела после пробуждения, уборная, чистка зубов, приготовить праздничный завтрак.

Я отказался соблюдать эти обязательные условности, сказал себе: с сегодняшнего дня ничего такого не будет. Это надо было произнести один раз, потому что я и так слишком долго молчал. Дольше, чем надо было; как и ты — ты молчишь о них слишком долго. Надо было сделать это на годы раньше, так было бы лучше; но никто не делает что-то безотлагательное в ту минуту, когда нужно, каждый дожидается момента, когда больше тянуть нельзя. Он думает: прежнее невозможно прекратить, новое невозможно начать. Дела и вещи копятся и толпятся, мешая друг другу, на границе между износившимся старым и готовым начаться новым, толкутся годами в полном бессилии. Человек не может ничего изменить: желание соответствовать правилам не позволяет отважиться на перемены. Я не был трусливым, не был одним из тех, кто не смеет сделать что-либо по-другому. Ну и что, что она так говорила, это было уже в другое время, мы уже далеко ушли от той точки, когда мы думали: как хорошо, что мы обрели друг друга, и как это невыносимо — проводить часть дня отдельно друг от друга, как невыносимо это ежедневное расставание. Что с того, что она сказала, будто я трус и потому не смею сделать следующий шаг. Дескать, я не хочу отказываться от домашнего комфорта, сказала она, и лицо у нее было в слезах, я как раз собирался домой. Мол, я не хочу поворачиваться спиной к надежному, устоявшемуся и пускаться во что-то неопределенное, новое. Это — слишком просто, сказал я, такое разве что в глянцевых журналах пишут, и оторвал от себя ее руки, чтобы выйти в дверь. Это еще не значит, что это не так, сказала она, продолжая плакать, я слышал ее плач, даже когда закрыл за собой входную дверь. Как странно, думал я, шагая домой, что подобные мысли прокрадываются даже туда, куда глянцевые журналы и близко не подпускаются.