Подземный гараж - Хаи Янош. Страница 6

Нет, на такое я не решусь, сказала я подругам. Тогда найди замену, сказали они. Сама знаешь, с каждым днем у тебя на замену все меньше шансов. Ну да, карты так легли, что в этой раздаче он тебе выпал, а ты уж чувствуешь, что свет на нем клином сошелся. Это вроде как если бы ты отдала старую машину в ремонт, уйму денег вбухала, да сверх того еще сколько-то, ведь механик, он тебя насквозь видит, он понимает, что из тебя сколько угодно можно вытянуть, потому как ты в этих делах ни ухом ни рылом, — а после этого тебе с машиной совсем жаль расстаться, хотя ты точно знаешь, через полгода, чтобы она как-то ездила, тебе снова придется выкинуть кучу денег, хотя куда разумней было бы купить новую… Ты ведь и так уже слишком много времени и душевных сил потратила на эту историю. Видишь ведь, не хочет он идти у тебя на поводу, упирается, а если не хочет, отпусти его. Только не упусти последний момент. О своем потерянном времени ты сама должна переживать, его все это не интересует, он-то ничего ведь не потерял. И не морочь себе голову этой дурацкой сказкой!.. Вот что говорили мне подруги, которые давно уже вышли из царства сказок, разве что изредка, потеряв много крови на всяких способах самолечения, еще забредали на какой-нибудь сеанс сказочной терапии, где коллективным самосозерцанием руководит тертый терапевт-гуру. Роль они могли выбирать себе сами. Конечно, каждая хотела быть такой женщиной, ради которой целая армия принцев готова переломать себе руки-ноги. В конечном счете все-таки оставался тот факт, что на протяжении этой сказочной терапии никто, никто, даже случайно, не вскидывал ради них саблю.

Ни на что не надейся, говорили изгнанные из сказочного царства подруги. Сколько раз, например, со мной было такое, а результат! И принимались перечислять случившиеся с ними и услышанные от других истории. Каждую историю при этом они поворачивали в таком направлении, чтобы она подтверждала их правоту: ведь ничто не препятствует человеку строить свои рассуждения таким образом, чтобы актуальные и необходимые с точки зрения жизни ложные утверждения выглядели самыми что ни на есть убедительными истинами. Лучше всего, если бы ты начинала осматриваться вокруг, пока еще можно, потому что наступает такой момент, когда ты приходишь куда-то, но уже никто не подымет на тебя взгляд, а если подымет, то тут же испуганно отведет и станет или на свое пиво смотреть, или поищет глазами какую-нибудь женщину помоложе и на ней будет лечить свой, травмированный тобой взгляд. Ну тогда, значит, конец истории, тогда заканчивается вся наука и «Тысячи и одной ночи», и Андерсена, а этого тебе все же не стоило бы дожидаться.

Нет, говорила я, то, что у нас, это совершенно другое. Брось, ничего не бывает другого, все всегда то же самое, говорили они. Нет, в самом деле, наша жизнь — это словно какая-нибудь сентиментальная песня, Love me tender [3], или I'm a believer [4], или Oh, my love for the first time in my life [5]… Господи Иисусе, да что с тобой, перебила меня одна из подруг, такого даже в гимназии не бывает, разве что в средней школе. Или в начальной, со смехом добавила другая. Ладно, знаю, звучит глупо, но я действительно так чувствую. Никогда бы не подумала, что песни эти могут быть правдивыми, говорила я. Они переглядывались, мол, что это с ней, а я все говорила про свои чувства, и еще всякое другое, например что мы такие идиотские имена даем друг другу, вроде крошечка моя, или кошечка моя, или мышка моя, в общем, всякие зверьки, растения, мелкие штучки, и когда мы их говорим, то в самом деле звучит так, будто по-другому и сказать невозможно. Что-что, говорили они, кривя губы. А вот то, что это именно те слова, которые подходят другому, тому, который в тот момент и есть другой. Они молчали, ждали, что я скажу еще. Я отпила чаю. И что исчезло чувство, будто вокруг все чужое, сказала я. Какое еще чужое, ты о чем, спросила одна. Ну, в общем, пока этого не было, сказала я, мне все время казалось, будто есть я, а есть другие, будто весь мир — такой… словом, опасный, вроде как ты заблудилась в джунглях и всё вокруг тебя, и люди, и все, только и ждут, чтобы броситься на тебя и растерзать. Господи Боже, как же тебе, должно быть, скверно было, раз ты такое чувствовала, сказали они и попеняли, что я никогда им об этом не говорила. Да чего там, сказала я, зато теперь все другое. Другое? Какое же, спросили они. Такое, будто я дома и думаю не о том, что за ужас вокруг, а о том, до чего славно, что все именно так, до чего хорошо, что вокруг меня — эти дома, эти улицы, эти люди, говорила я; но говорила все тише, потому что увидела вдруг: сказочный рыцарь мой стоит в дверях и — ни туда ни сюда. Третий сын бедняка землепашца так все и топчется там, на пороге, ни войти не решается, ни уйти, словно прибит к порогу каким-то огромным гвоздем.

Долго ты будешь стоять там, долго еще будешь ждать, крикнула я ему. Время идет, дверь ведь может захлопнуться; если поздно решишься, то уже не войдешь, наткнешься на запертую дверь, вместо нежного сердца принцессы разобьешь лоб о неструганые доски. Иду уже, иду, сказал витязь смущенно и передвинул одну ногу чуть-чуть вперед, словно волк в какой-нибудь сказке, испугался, наверно, что лишится сокровища, которое он искал много-много лет и наконец нашел, — вроде того драгоценного камня, который турки нашли в Будайской крепости и назвали его Джигердилен, то есть отрада сердца. В общем, напугала его возможность утраты, но дальше он все-таки не шагнул; правда, и дверь пока еще оставалась открытой. Ни сквозняк ее не прикрыл, и ни я не хлопнула изо всех сил, как столько раз до этого перед носом прежних рыцарей, которые часто вынуждены были уносить ноги, зажав разбитый нос ладонью. И, ввалившись в первую же корчму, жаловались, дескать, эта принцесса — чистая идиотка, да и все эти аристократы — сплошь идиоты, потому что женятся меж собой. А ведь я ей честно сказал, возмущенно стучал кружкой по столу несчастный рыцарь, вот, мол, смотри, здесь я, и оба мы хотим одного и того же, а она в ответ ка-а-ак шарахнет дверью, вот, нос мне разбила, мать ее так. Но в этот раз — нет, не захлопнула я дверь. Осталась дверь открытой трижды, осталась открытой семь раз, осталась открытой столько раз, сколько магических чисел бывает в сказках: не хватило у меня смелости ее захлопнуть. Страшно было: если захлопну, вдруг не станет он стучаться, мол, ну хватит, пусти же, сколько можно, — а повернется и уйдет домой, и конец сказке. В общем, была я, как дети, которые сердятся немного на телик, что закончилась детская передача и начинаются новости, или на мать, когда она закрывает книгу, дескать, умер Андерсен, и сказочке конец, а кто слушал… Потом они успокаиваются и засыпают в своей кроватке.

Смотрела я на дверь из глубины комнаты, блестели у меня глаза в темноте, но уже не от любви, но от вечно набегающей влаги. А он стоял, возвышаясь в дверном проеме, и наружный свет окружал его радужным ореолом. Ран на нем уже не было. Раны зажили, думала я, так зачем ему идти ко мне? Лежала я в постели одна, потому что ночью я одна была, когда он, вылечившийся, лежал где-то там, рядом с кем-то, и, наверное, там говорил те слова, которые должен был бы говорить мне. В темноте ведь не видно, с кем разговариваешь, в темноте достаточно высказать, что у тебя на сердце. Он только излечиться хотел, думала я в своем одиночестве, в постели, которую какое-то время считала нашей постелью, но оказалось, что ничего подобного. Это — моя постель, это — моя квартира, от него же осталось тут не больше, чем после ремонта от рабочих: отпечатки рук. Только излечиться, думала я, а когда ты вылечился, ты же не поселяешься в больнице. Если ты выздоровел, то бежишь оттуда, чтобы не чувствовать больше того особого больничного запаха, чтобы не видеть одетых в белое санитаров. Кто же захочет вечно жить в окружении всякой медицинской аппаратуры, в ожидании утреннего обхода, со стонущими или храпящими соседями по палате, которые вместе с тобой ждут выздоровления и клянутся себе: если выберутся отсюда, будут радоваться всему, самым мелким вещам, травинке, солнцу, которое светит в окно, ужину или хотя бы тому, что ты все еще жив. Так я размышляла, и крутилась у меня в голове горькая мысль, что я — это нечто вроде лечебной процедуры, в которой после выздоровления уже никакой необходимости нет. Дальнейшая жизнь, как это и рекомендуется нормами здравоохранения, проходит в другом месте: другое здание, другой город, другой персонал.