Подземный гараж - Хаи Янош. Страница 7

С какой стати ему ко мне приходить, говорила я себе, лежа одна в постели, терзаемая невыносимой болью, потому что быть одной, когда ты кого-то любишь, это самое невыносимое. Я часто думала: лучше бы я не встретила его, лучше бы жила прежней жизнью, когда чувствовала почти облегчение, если кто-то, кто появлялся с намерением полюбить меня, уходил неведомо куда. Хорошо все-таки, что он ушел, думала я, радуясь, что могу лечь спать одна, когда хочу, сама включаю или выключаю телевизор, что не должна терпеть ничей запах, что не приходится натыкаться ни на чью разбросанную одежду… На этот раз было по-другому: всю ночь он был со мной, причем так, что его со мной не было. Со мной было — его отсутствие. С какой стати ему приходить, говорила я себе, и желудок сводило судорогой; потом думала: что значит с какой стати, да с такой, что он меня любит. Ну и что, что любит: прийти он не может, что-то его держит там, на ногах у него свинцовые ядра, на груди — кусок тяжелого рельса, или просто у него нет ключа, а кто-то случайно закрыл его снаружи.

Посмотри на меня с одной стороны, говорила я ему, посмотри с другой, — каким персонажем являюсь я в этой сказке? Бывают ли сказки, где принцесса состоит в тайной связи с тем, кого она любит, пока смерть не разлучит их? Возможно ли представить такое, чтобы принц выхватил саблю из ножен не ради чистого чувства, а боролся ради того, чтобы ложь оставалась и торжествовала? Потому что неправда то, что есть, понимаешь, неправда. Ты уходишь из нашего тайного времени, и я пропадаю, я чувствую, что меня нет. Ты убиваешь меня ежедневно, ежедневно даешь мне отравленное яблоко, ежедневно стираешь с лица земли. Сколько раз могу я возродиться? Сколько раз буду способна на это? Что будет, если ты однажды утром придешь, а я уже не оживу? Он сказал: дай мне еще столько-то и столько-то времени, и тогда, скажем, в какой-нибудь определенный день, я приму окончательное решение.

Конечно, не принял он никакого окончательного решения.

Ну что, спросила я. А что, спросил он. Речь ведь шла о сегодняшнем дне. Ага, сказал он, но это все же не самый лучший день, или, скорее, как он выразился, не самый подходящий. Ты сам его назвал, сказала я. Именно потому: это ведь не какой-то объективный срок, он просто так сказал, мог бы назвать какой-нибудь другой день, лишь случайно назвал именно этот, так что не надо от него требовать, мол, вынь да положь окончательное решение. Тогда, сказала теперь я, пусть будет начало месяца, первый уик-энд, пусть это будет последний срок. Терпеть не могу, когда ко мне вот так, с ножом к горлу, сказал он, именно от принуждения, от ограничений, от вечных претензий, от навязывания решений я и стараюсь убежать. А моя жизнь, она не в принуждении, не в ограничениях проходит, спросила я. Ты ведь знала, что это значит, когда у человека есть такая штука, которая называется — семья. Я же сразу сказал: или с этим, или никак. Да, но с тех пор все иначе; не может такого быть, чтобы время, проведенное вместе, оказалось выброшенным временем. Почему же оно выброшенное, спросил он. А вот почему: то, что мы пережили, было прекрасно, если ж ты так не считаешь, тогда, в самом деле, это время можно считать выброшенным, впустую потраченным. Что же, по-твоему, мое время не было потрачено, сказал он. Но если не идти дальше, то все становится недействительным, и тогда эта большая любовь была только чем-то временным, и я не была принцессой, и ты не был светлым витязем, я была — просто женщина, а ты — просто мужчина, один из многих, сказала я. В общем, первый уик-энд такого-то месяца, воскресенье, вечер, скажем, самое позднее до полуночи. И тогда ты собираешь свои вещички, там, где, насколько я знаю, ты и до сих пор через силу находился, связываешь их в узел, надеваешь свои сапоги-скороходы и — прямиком ко мне. Ладно, сказал он; но, когда наступил тот день, он пришел ко мне, как приходил всегда, как в те дни, которые мы тайно проводили вместе. Вернуться он смог только в тайну, будто какой-нибудь шпион, жизнь которого прекращается в ту минуту, когда его раскроют, потому что с той минуты ему уже невозможно быть тем, кем он был до того. Вот и он живет в тайне, пока это для него хорошо, и вся моя воля, вся моя тяга к свету рассыпаются в пыль, натолкнувшись на его волю.

Дни напролет мучиться боязнью, что я больше не смогу жить в тайне, но и клетку сломать не посмею: ведь тогда я потеряю его, а этого мне не вынести. Мучиться ночью, и мучиться потом, постоянно, даже когда я с ним: страх в душе моей и тогда не ослабевает. Добро уже не одерживает триумфальную победу над злом; соотношение сил и во мне, и в нем окончательно изменилось в пользу плохого. Он тогда сказал, что просит месяц, чтобы за это время собраться с силами и двинуться новым путем, по которому, как он и обещал, мы пойдем вместе, рука об руку. Семья, те, кто дома, какое-то время обо мне уже знают, так что ему предстоит не огорошить их новостью, а всего лишь попрощаться. Почему тебе легче будет собраться с силами, если меня не будет рядом, спросила я. Потому что, сказал он, потому что… Он долго не мог найти слова. Потому что тогда ему проще будет сосредоточиться на том, что он должен делать, и не нужно будет распылять силы, раздваиваться. Ладно, сказала я, принимая это объяснение, потому что уже не могла больше. Пусть будет так, сказала я, хотя втайне знала, что он собирает силы для разрыва, а не для того, чтобы двинуться по общему пути. Каждый день я чувствовала: ну вот, он опять стал чуть-чуть сильнее, опять оборвал одну жилку из связывающего нас каната, хотя канат нас все еще держит. Целый месяц держался этот канат, он никак не мог его разорвать. А потом, в последний день, сумел все же. Ножницы были спрятаны в одном письме; да, собственно, канат был уже таким тоненьким, что хватило бы и простого ножа для разрезания бумаги. Я стала читать письмо, и ножницы сработали, разрезали последнюю нить, а в конце вонзились мне в сердце.

Не думала я, что снова его увижу. Он вернулся в старый дворец, где, как он говорил, воздух такой спертый, что он едва может дышать; тщетно он открывал окна, устраивал сквозняк, спертый воздух и запах оставались, и тогда до него дошло, что это запах старости, запах его собственного старого тела, запах старого тела жены, запах старой мебели и старой одежды, — он бежал от этого запаха, чтобы в конце концов вернуться туда же. Как не был он способен исцелиться от ран — скорее готов был пожертвовать выздоровлением, — так не мог расстаться и с тем застоявшимся, спертым воздухом, с ощущением, что задыхается. Он мог жить лишь задыхаясь, к этому он привык, это означало для него дом. Он не знал, каково это, быть счастливым, он всегда засыпал еще до того, как сказка кончалась, доживал он лишь до испытаний. Он думал, что быть счастливым — это не для него; или, возможно, дело было лишь в том, что без той дозы боли, к которой он привык у себя дома, он уже не мог жить. Со мной он не чувствовал себя хорошо именно потому, что чувствовал себя со мной очень уж хорошо. Подобно тому, как свежий, богатый кислородом воздух терзает прокуренные легкие, так он страдал от радости, которую чувствовал, когда был у меня. Он был младшим сыном бедняка землепашца, который не то чтобы не обрел трон, получив полцарства: нет, на него внезапно обрушилось все царство, хотя он-то привык к пахоте, к севу, только не к царствованию.

Не знаю, что с ним стало там, на старом месте. Да это меня и не интересовало. Может, его похвалили, мол, ах, как ты здорово решил, славный рыцарь, — может, устроили празднества по случаю его возвращения, а может, даже закатили грандиозный бал со старыми друзьями, с почетными гостями, со всеми главными и второстепенными персонажами сказки, — кроме меня, конечно. Или наоборот, за авантюру, которой он подверг риску всю прежнюю жизнь, он был наказан. И жена при каждом удобном случае трындела ему, дескать, радуйся, что я после этого еще соглашаюсь стирать на тебя и готовить тебе обед. А дети перешептывались у него за спиной, мол, смотри-ка, неужто это и есть тот отец, о котором они думали, что он — непобедимый витязь, надежная опора, на которую можно возложить сколько угодно жизней, ну как минимум их жизни, и вот смотрите-ка, какой развалиной он стал. Правда, однажды он отправился-таки на битву, но, вместо того чтобы сразиться и победить, ломал голову над дурацкими условиями мирного договора, искал способа сохранить обе армии — и в конце концов убрался с предполагаемого места сражения. Ушел как витязь, а вернулся как хвастливый отставник. Тоже мне, мужчину из себя строит… а сам способен только убежать, говорили они друг другу, и даже соль ему отказывались передать за обедом. Протяни руку, сам возьми, говорили они. Он смущался, немного привставал на стуле и тянулся через стол. В самом деле, ни к чему было просить, если он и так достать может.