Измена. Не могу простить (СИ) - Ланц Лика. Страница 5

Наверное, я влюбилась в него с той самой секунды, когда он спросил: «Ты потерялась?», проявил участие и сострадание. Как бы там ни было, именно его появления я ждала всегда с замиранием сердца.

Увидеть на миг. Почувствовать его шаги. Услышать голос. Поймать взгляд. Замереть, затаить дыхание и попытаться уговорить сердце, чтобы не стучало так громко, а то ведь услышат и поймут…

Андрей у Сотниковых — самый старший и самый серьёзный. Близнецы — раздолбаи, смешливые, вечно куда-то влезавшие. Аня — как нежный цветок или воздушный шарик — лёгкая, светлая, улыбчивая.

Андрею тогда пятнадцать было. А он без изъянов, без дурости, присущей подросткам. Ответственный, собранный, добрый.

Если просили, он присматривал за братьями и сестрой. Никогда не катал истерик, не высказывал «почему я?!», не спорил и не злился.

У него был свой, особый мир, свои друзья — не балбесы, а два таких же почти ботана, которых не интересовали подворотни, гитары, девочки. Ну, так мне казалось тогда.

Я не осмеливалась следить или шпионить. Я лишь позволяла себе наблюдать, когда он попадал в поле моего зрения или встречался на пути совершенно случайно.

Это был мой тайный фетиш. Это был пир для моей души, отрада для глаз, повод для пока ещё не совсем оформившихся мечтаний.

Нет, тогда я не грезила, что вырасту и выйду за Андрея Сотникова замуж. Даже о поцелуях с ним не думала. Но как предмет тайного обожания он подходил вполне для одиннадцатилетней девочки.

Всё изменилось попозже. Не сразу. В то время, когда девочки превращаются в девушек. Когда у них начинает расти грудь и всё остальное.

Это случилось в тринадцать, когда я резко изменилась и из гадкого утёнка начала путь к лебедю.

К моему несчастью.

Глава 6

— Смотри-ка, Машка, а у тебя сиськи появились! — гоготнул однажды отчим. И посмотрел на меня каким-то странным взглядом, словно впервые увидел.

К тому времени я вытянулась, обогнала Аню в росте, стала какой-то немного нескладной, с длинными ногами. Такой я себя видела. Такой и ощущала: голенастой худой дылдой с длинной шеей.

К тому времени я отрастила волосы до плеч, и они вились, лежали пышной шапкой. Мне очень нравилось. До этого мать стригла меня коротко.

«Практично», — заявляла она. Но всё обстояло гораздо проще: ей не приходилось возиться ни с косичками, ни с бантами. Короткая стрижка — и никаких забот.

Во мне проклюнулась девушка, но вряд ли я осознавала это, пока изменения в моей внешности не заметил Антон.

Тогда я ещё не насторожилась. Не придала значения его словам. Он и без того был грубоват, часто топорно язвил. Шутки ниже пояса — это про него. Туалетный юморок — тоже в его стиле.

К этому привыкаешь. На это перестаёшь обращать внимание. Не ждёшь ни подвоха, ни подножки, ни потаённого смысла. Он ведь такой и есть — истёртый, как башмак, слегка туповато-быдловатый. Чемпион, которого так и не оценили по заслугам.

К тому времени они с матерью потратили все деньги, что выручили за продажу нашей с ней квартиры. Перебивались заработками то там, то здесь, продолжали закладывать за воротник.

Собственно, ничего не изменилось. Всё то же болото. Безрадостное, без шевелений в лучшую сторону.

Но я не хотела так жить, потому что видела, как можно, и мечтала, что однажды добьюсь всего сама. Смогу. У меня получится вырваться из этой безнадеги, бедности, убогости.

Но в тринадцать хочется просто жить, потому что понимаешь: все мечты — это в будущем, а именно в тот момент хотелось выглядеть, одеваться получше, брать хоть чем-то, раз ничего другого у меня пока нет.

Я научилась шить. Я научилась воровать у матери с отчимом деньги, потому что всё равно бы пропили. А так у меня был шанс хоть немного держать себя в тонусе.

Я больше не могла пользоваться добротой Сотниковых. Стыд приклеился ко мне, как клеймо. В тринадцать я стала реже бывать у них. А если бывала, отказывалась садиться за стол. Говорила, что сыта. Врала, конечно.

Не могла я отказаться лишь от дружбы с Аней да хоть изредка видеть Андрея. В том году он оканчивал школу и как-то меньше обращал на нас внимание. Свои дела, заботы, друзья, более взрослые проблемы. Но уже в тринадцать я знала: люблю его.

Это как вспышка. Понимание того, что не давалось. Как открытие. Как решение сложной задачи или выведение формулы, которую никто и никогда не мог сделать, а у меня получилось.

Это первое томление. Ощущение чего-то горячего внизу живота, покалывание в пальцах и там, где немного выросло и привлекло внимание отчима.

Где-то в то же время я поняла, почему он смотрит на меня так. И стала избегать его — реже появляться дома. А так как в дом Сотниковых я запретила себе ходить часто, ошивалась на улице, где у меня появились другие друзья.

Это была разношёрстная дворовая компания. Мальчики и девочки. Плюс-минус такого же статуса, как и я.

Я научилась курить и ругаться. Петь под гитару и совершать мелкие хулиганства. Это было что-то такое… позволяющее испытывать эйфорию, сливать энергию, что била из ушей, в пустоту. Как в темень. Как в омут. Как в бездонную пропасть.

Из тихой забитой мыши я превратилась почти в хулиганку. Стала бойкая, острая на язык. Оторва — как звали шёпотом меня бабки на лавочке.

Единственное, на что я никогда не велась, — это спиртное.

Табу. Резкое отрицание. Страх стать однажды, как мать и отчим. Остаться навсегда в нищете, жить с таким же ничтожеством, как Антон.

Я хотела иного. А тогда просто пыталась жить, быть частью компании, иногда — её душой. Изредка. Я училась смелости, боролась с тихой забитой девочкой, которая никогда не умела постоять за себя. И у меня получалось. Правда, тогда я ещё не понимала, какой ценой.

Эту свою дворовую жизнь я тщательно скрывала от Ани. Днём училась, сидела за партой. По вечерам удирала из дома и возвращалась, когда родители уже спали.

Это был мой личный способ убегать от реальности. Это была достаточно успешная тактика не попадаться Антону на глаза.

От Ани я смогла спрятать своё двойное дно. Ни к чему было ей, очень домашней светлой девочке, знать об изнанке существования. Но, как говорят, однажды всё тайное становится явным. И нет, не она стала свидетелем моих похождений, а Андрей, на которого я лишний раз боялась поднять глаза.

Это случилось майской ночью. Мы пугали редких прохожих. Развлекались, ржали до икоты и слёз. Бродили, как стая шакалов.

— О, глядите, фраер какой, — возбуждённо зашептал Валерка Игнатьев, наш негласный лидер и подбиватель на всякого рода безумства.

У Валерки хорошая семья. Папа и мама, младшая сестра. Но чего-то ему не хватало. А может, характер такой достался дерьмовый — немного склочный, но больше изворотливо-сучий, склонный к мерзким выдумкам да не очень умным и очень грубым подколам и шуткам.

Он заводила, он лидер. Возможно, ему, как и Антону, не хватило арены для самовыражения — не дотянулся, не смог какую-то планочку перемахнуть, и поэтому потянуло его туда, где попроще, где все признавали его авторитет. Не безусловно, конечно. Публика у нас в компании разношёрстная, но ему хватало, чтобы успокоить собственное эго.

— Сейчас мы этого фраера пуганём, — Валерка наметил «жертву», им уже овладел азарт.

А я подавилась сигаретным дымом. «Нет!» — хотела крикнуть, но зашлась в кашле. Горло спазм перехватил.

Это Андрей Сотников. Внутри всё узлом скрутило, в глазах потемнело. И я не успела ничего сделать, чтобы отговорить, как-то избежать этой дурацкой ситуации…

— А кто это у нас такой чистенький да красивенький? — заорал противным голосом Игнатьев. Толпа загоготала, заулюлюкала. И только я стояла, будто мне кто кол в сердце загнал.

Андрей обернулся. Ни испуга, ни волнения на его красивом лице. Я очень хорошо видела его в свете фонаря. Он обвёл всю нашу компанию взглядом.

Я очень хорошо запомнила миг, когда мои глаза встретились с его.

— Маша? — слетело с его губ. И я готова была провалиться сквозь землю. — Что ты тут делаешь, Маша?