Это лишь игра (СИ) - Шолохова Елена. Страница 37

Но потом уже мы начинаем поздравлять каждый свою девочку, и все переключаются. Хихикают, шутят, благодарят. Пожалуй, только Михайловская, получив свой пакет от Сенкевича, кривится:

– Что опять за дешман? Столько бабла собирают, и хоть бы раз что-то стоящее подарили…

Третьякова ее слышит, хмурится на миг, а затем словно наперекор бурно радуется этому несчастному блокноту. А уж когда я ей уже от себя дарю книгу, на которую она накануне так вожделенно смотрела, Лена просто столбенеет. Потом выдыхает и смотрит на меня так, будто я только что явил ей чудо:

– Боже… Герман… откуда ты…? Я так ее хотела… Боже… спасибо! Спасибо громадное!

Она в смущении закусывает нижнюю губу, ликуя и радуясь, как ребенок. Мне тоже приятно.

После школы я ее все-таки затягиваю в кафе. Она даже соглашается на молочный коктейль и чизкейк.

– Ну все-таки скажи, откуда ты узнал, что я очень хотела эту книгу? – допытывается Лена.

– Да сложно было не заметить, ты так на нее смотрела.

– Да? Ах да, там на витрине в книжном… Но она так дорого стоит! Мне очень неудобно… Но я страшно рада. Я прямо подсела на эту серию. Там столько приключений! И магия есть, и любовь между рабыней Лайей и наследником очень богатого и именитого клана Элиасом… Первый том я раз пять уже перечитала.

Мне, конечно, трудно понять, как можно такое по собственной воле читать и тем более перечитывать, но видеть ее светящееся лицо – просто чистый кайф.

– Давай завтра погуляем, – предлагаю ей. – Сходим куда-нибудь?

Очень хочу, чтобы она согласилась. К тому же завтра праздник, в школе не увидимся…

– Давай, – рдеет Лена.

***

Домой возвращаюсь в небывалом воодушевлении. Даже с Василием по дороге о чем-то беспечно болтаю, хотя обычно мы или молчим, или по необходимости обмениваемся парой фраз – за все два года, что он меня возит, едва ли три десятка наберется.

Захожу в дом, раздеваюсь, но, не доходя до лестницы, слышу суровый голос:

– Герман, зайди.

Дверь в отцовский кабинет распахнута. Отец сидит за столом, и я с порога чувствую, что ничего хорошего он мне сейчас не скажет.

– Прикрой дверь, садись, – указывает он в кресло напротив.

С минуту отец, прищурившись, молча сверлит меня взглядом. Выдерживает паузу.

– Говоришь, твоя мать больна? Лечиться ей не на что? – едко хмыкнув, произносит наконец. – Ну так я тебе сейчас расскажу, чем она… больна и на что ушли мои деньги.

38. Герман

Герман

Я слушаю его напряженно, настолько, что каменею. Только сердце бухает в груди как молот.

Отец смотрит на меня, щурясь, и раз за разом нервно щелкает паркером – верный признак того, что он крайне раздражен и недоволен. Или как он сам сказал – глубоко разочарован. Оно, разочарование, и в голосе его отчетливо звучит.

– После того, как я отправил твою мать туда, откуда приехала, она какое-то время жила в Бирюсинске. Вела там распутный образ жизни. Ни дня не работала. Пила, меняла сожителей. Постепенно пристрастилась к веществам посерьезнее. В конце концов влезла в долги и сбежала. Сюда. Это всё со слов местной полиции. Здесь устроилась в онкоцентр полы мыть. Сошлась с каким-то санитаром. Живет у него и на пару с ним употребляет. И естественно, у них полно долгов. Не знаю уж, кому из них пришло в голову украсть препараты из этой клиники, но они попались. Обоих вышвырнули. Как еще в полицию не стали заявлять, но, видать, сами не захотели выносить сор из избы. Так что твоя мать со своим сожителем ещё легко отделалась, но долги выплачивать нужно. Вот она и вспомнила, что у нее, оказывается, тут сын есть. Доверчивый, сентиментальный идиот!

Последние слова отец выкрикивает с яростью и откидывает ручку на стол.

– Как мог ты купиться на ее байки? Ты! Мой сын! Я всегда считал тебя умным, здравомыслящим. А тут мало того, что ты позволил этой лживой дряни развести себя, как последнего дурака, так еще и действовал за моей спиной.

Отец переводит дух и начинает с новой силой:

– Мне вот интересно, за что я заслужил такое отношение от родного сына? Я тебе хоть раз в жизни врал? Хоть раз в жизни не оправдал твоего доверия? Нарушил слово? Подвёл? Сделал хоть что-то во вред? Нет! Всё только для тебя. И представь себе, я рассчитывал, что могу так же доверять тебе и полагаться на тебя, верить, а ты… – его лицо искажает болезненная гримаса. – Вот ты сказал, мол, она твоя мать. Так позволь тебе напомнить, что это она тебя младенцем бросила умирать, когда тебе пробило голову. Я у реанимации дежурил, а эта мать ни разу не позвонила… И потом думала только о себе. Спрашивала, что с ней будет, а не что будет с тобой. И потом за все годы о тебе не вспомнила. А ты… мать… Ты должен был сказать мне! Должен был.

Его претензии я пока воспринимаю с трудом, потому что пытаюсь переварить услышанное о матери. Отец прав. Сто раз прав. Дурак и есть. И я же еще говорил Третьяковой, какая она наивная. А сам-то… идиот…

В груди печет нестерпимо, будто между ребрами раскаленные угли.

– Можешь убедиться сам… увидеть всё собственными глазами. Вот адрес, – Он берет ручку, рывком выдирает из блокнота лист, что-то записывает, затем протягивает мне листок. Но я не двигаюсь. Неотрывно смотрю на отца, будто не в состоянии не то что пошевелиться, но даже взгляд отвести. – Тебе же эта дрянь что-то жалостливое там напела. Ты ведь отцу у нас, оказывается, на слово не веришь. Так вот возьми завтра и съезди с Василием, лучше с утра, чтоб уж наверняка застать.

***

Ехать я никуда не хотел. Однако – сам не знаю, почему – после завтрака прошу Василия отвезти меня по адресу, который дал отец. Будто отцовского рассказа мне было мало. Впрочем, почему не знаю? Уж лучше добить окончательно, чем агонизировать и цепляться за мысль: а вдруг все не так?

Долго тупил над адресом, никак не мог сообразить, где это. Хорошо, что Василий знает город и его округу, потому что мать забралась к черту на рога. В самое захолустье. Практически деревня в городской черте.

Василий поначалу о чем-то треплется, думая, наверное, что раз вчера с ним общались по-дружески, то так теперь будет всегда. Но я угрюмо молчу и на его болтовню отвечать просто нет сил. Смотрю на себя в зеркало заднего вида – такой физиономией только детей пугать. Глаза после бессонной ночи воспаленные, но выражение лица как у ассасина.

Василий, поймав мой взгляд, сразу замолкает и больше уже не заговаривает почти до самого конца пути. Да и там только роняет:

– Вроде здесь.

Я молчу. Какое-то время сижу в машине, словно, чтобы выйти, нужно морально настроиться. На самом деле – нет. Мне просто противно. Потому что я примерно знаю, что увижу. Да и пейзаж вокруг не оставляет иллюзий. В марте почти везде слякоть, но в этом медвежьем углу – настоящая клоака. Грязь по колено, вонь, мусорная свалка прямо здесь же, среди домов. Да и сами дома – деревянные почерневшие коробки.

Возле дороги собака выгрызает какую-то заскорузлую кость. Я все-таки выхожу под ее вялый лай. Иду к дому, такой же страшной деревяшке в два этажа, от которой за километр несет затхлостью и нищетой.

До отвращения не хочется заходить в темное вонючее нутро этой хибары. Аж тошнота накатывает. Прикасаться к ручке двери тоже противно, она зачем-то обмотана грязной тряпкой. И я берусь за нее через рукав куртки.

– Герман Александрович, – окликает меня Василий из машины. – Может, мне с вами пойти?

Я, не отвечая, захожу один в эту нору, и в нос бьет омерзительный запах мочи, перегара, плесени и чего-то химозного. Я задерживаю дыхание, потом поднимаю воротник водолазки, но даже через шерстяную ткань просачивается эта вонь.

В записке отца написано: квартира № 2. Звоню и, наверное, хочу, чтобы мне никто не открыл. Однако стою жду, звоню еще раз и еще. Пока не раздаются шаркающие шаги. Щелкает замок, дверь отворяется. Какой-то мужик под полтинник окидывает меня стеклянным взглядом. Не спрашивает, кто я, зачем явился, а просто кивает куда-то вглубь, типа, велкам. И уходит, оставляя дверь распахнутой.