Завет воды - Вергезе Абрахам. Страница 89

Не так уж долго, как выясняется, потому что Малютка Мол со своей скамеечки возвещает, что едет машина. Час спустя подрулил автомобиль с шофером из поместья. Элси, наверное, написала домой. Она вручает шоферу стопку холстов и возвращается в дом за следующей. Филипос идет следом — разъяренный, не верящий в происходящее, раздираемый противоречивыми чувствами, кровь стучит у него в ушах. Жена закалывает шпилькой локоны, мимолетно бросив взгляд в окно на плаву…

Он цепляется за повод.

— Послушай, — начинает Филипос, — все ведь из-за этого проклятого дерева, да? Я займусь им, я же сказал. И на случай, если ты вдруг позабыла, я запретил тебе ехать.

Элси поворачивается, спокойно разглядывает мужа — похоже, его слова не удивили и не задели ее. Он ждет. Она молча собирает гребни и расчески. Ее реакция обескураживает. Он стоит на месте, с каждой секундой чувствуя себя все более глупо.

— Тогда оставайся в этой комнате, пока не передумаешь, — заявляет он, повысив голос, и выбегает вон, хлопнув нижней половиной двери, но поскольку засов находится внутри, он должен протянуть руку и задвинуть его. И выглядит еще глупее — тюремщик, оставляющий ключ внутри.

Он возмущенно пыхтит, а обернувшись, оказывается лицом к лицу с матерью. Она прибежала на звук хлопающих дверей и его крики. Филипос пытается обойти ее, но Большая Аммачи не сдвинется с места, пока сын не объяснится. Он бормочет что-то бессвязное насчет дерева…

— Что за чепуха! Да сруби ты это дурацкое дерево. Оно же жуткое на вид, — возмущается она. Решительно отодвинув сына, протягивает руку и отпирает дверь. И, прежде чем войти в комнату, шепчет, обернувшись к нему: — Ты что, не видишь, что она беременна? Какая глупость с твоей стороны отпускать ее одну!

Филипос беспомощно смотрит вслед уезжающей жене.

В течение следующей недели у него есть время свыкнуться с новостью о беременности Элси, с ее отсутствием, с собственным идиотизмом. Малютка Мол с ним не разговаривает. Гнев Большой Аммачи стихает, когда она видит, как потерянно Филипос слоняется по дому.

— Ей полезно повидаться с семьей. Мне очень не хватало этого, когда я была молодой женой. Будь мать Элси жива, Элси все равно уехала бы туда рожать. Как бы ты ни любил родной дом, ради жены тебе нужно чаще выходить из него.

Филипос хотел бы поехать к жене, но понятия не имеет, где она — в Тетанатт-хаус или в поместье в горах, где он никогда не бывал. Он пишет длинные покаянные письма на оба адреса и ждет. Две недели спустя Элси присылает короткую формальную записку, никак не ссылаясь на его послания. Она дает понять, что находится в бунгало в горах и намерена остаться там еще на неделю, а потом вернется с отцом в Тетанатт-хаус в долине. Больше ничего.

Через неделю и один день Филипос впервые со дня помолвки является в Тетанатт-хаус. К счастью, Чанди и его сына нет дома. Филипос сидит в просторной гостиной на низкой кушетке, лицом к тому самому длиннющему белому дивану, у которого ножек больше, чем у сороконожки. Одна из фотографий наверху на стене — memento mori: семья вокруг открытого гроба. Элси, лет шести или семи, с остекленевшим взглядом стоит рядом с братом — как же он мог забыть? Это усугубляет раскаяние Филипоса.

Появляется Элси, и при виде нее, ее красоты, у него перехватывает дыхание. Она садится на диван напротив. И если он за время их короткой разлуки толком не спал и места себе не находил, то она, наоборот, выглядит отдохнувшей, как будто разлука пошла ей на пользу. Беременность добавила зрелости ее лицу, а еще густого загара на скулах и переносице. На ней то же кораллово-голубое сари, что и в день помолвки, — это хороший знак? Она смотрит на него без гнева, вообще без всякого выражения, как смотрела бы на геккона на стене, прикидывая, что тот станет делать дальше.

— Элси, прости меня.

Она ничего не говорит в ответ. Филипосу стыдно вспоминать, как он сидел тут рядом с ней на веранде в день их помолвки и обещал, что будет понимать и поддерживать ее стремление стать художницей. И поддерживал! Поддерживает. И все же он здесь.

Филипос пробует еще раз:

— У нас будет ребенок! Если бы я только знал! — Никакого ответа. Он вздыхает. — Элси, я был не прав, когда так вел себя. Как буйвол, опрокидывающий груженую телегу. — Его слова, кажется, опечалили ее, и выражение лица уже не такое бесстрастное. — Элси, ты хорошо себя чувствуешь?

Она пожимает плечами и плотно стискивает губы. Ему хочется броситься к ней и прижать к себе.

Она опускает взгляд на свой живот. Ничего не заметно пока.

— Живот крутит… мутит. Не выношу запаха краски. Приходится рисовать углем. Но мне было хорошо с папой в поместье. Повидалась со старыми друзьями.

— Элси, ты должна увидеть свою студию. Ашари сделал замечательный тиковый шкаф для твоих вещей. Я разложил их там. Получилось очень красиво.

Он не признается, что, занимаясь этим, понял, насколько продуктивно работала жена. И как почувствовал себя никчемным позером. Тоже мне писатель — его размышления длиной в несколько дюймов публикуют в местной газете на местном языке, пускай даже у нее громадный тираж.

— Элси, пойми, прошу тебя, после Мадраса… все, что выдергивает меня из привычного, выбивает из равновесия, заставляет чувствовать себя неприкаянным, неуверенным, особенно если нужно встречаться с незнакомыми людьми, беспокоиться, расслышу ли я, что они говорят. Когда ты сказала о приглашении отца, в тот самый момент, у меня так забилось сердце, я чуть в обморок не упал. Но хуже всего то, что мне было так стыдно, слишком стыдно, чтобы сказать правду, и вот…

— Все хорошо, Филипос, — говорит она.

И смотрит на него с жалостью и, может, даже с сочувствием. Он открылся ей. Его смятение, его замешательство — это и есть самое настоящее в нем. Он вообразил, что как только объяснится, она тут же вернется домой в Парамбиль. Но теперь видит, что если он любит ее, то должен принять любое ее решение. И все равно, только бы позволила ему сесть рядом, взять ее за руку.

Горничная принесла на подносе два стакана лаймового сока и поставила возле Элси. Украдкой с любопытством покосилась на Филипоса. Элси берет оба стакана и пересаживается к нему. Он вздыхает, и его облегчение настолько явно, что, должно быть, растрогало ее. Всякий раз, когда они сидели так близко, возникало магнетическое притяжение, которое влекло их друг к другу, и они ничего не могли с собой поделать. Элси, наверное, тоже чувствует это, потому что прислоняется к нему и улыбается. Он тянется к ее руке, пальцы их переплетаются. И стон облегчения вырывается у него, когда утихают муки минувшего месяца.

— Элси, прости меня, — молит Филипос. — Я так сильно тебя люблю. Что мне делать?

Она смотрит на него с нежностью, но все еще настороженно, по-прежнему откуда-то издалека.

— Филипос… Ты можешь любить меня немножко меньше.

глава 48

Боги дождя

В год от Рождества Господа нашего 1946-й Малыш Нинан появляется на свет, как летний шквал с безоблачного неба — ни шелеста листвы, ни шороха белья на веревке в качестве предупреждения.

В тот день Большая Аммачи и Одат-коччамма хлопочут на кухне, пальмовые листья и сухая кокосовая шелуха потрескивают на раскаленных углях, и дым сочится из-под соломенной крыши, словно из волосатых ноздрей. «Йешу маха магенай неннаку», Во имя Твое, Господи Иисусе, сын Божий, — напевает Одат-коччамма, помешивая в котелке. Филипос ушел на почту.

АММАЧИ!

Мир благословенного утра разлетается вдребезги. От ужаса в голосе Элси, доносящемся из главного дома, все замирает. Они застают Элси в дверях комнаты, бедняжка пытается устоять на ногах, пальцы, вцепившиеся в дверной косяк, побелели. Распущенные волосы ниспадают, обрамляя смертельно бледное лицо. Свет, заливающий дом, так прекрасен и так материален, что на него, кажется, можно опереться, — это Большая Аммачи запомнит навсегда.