Лев Толстой - Труайя Анри. Страница 33

Но не это, тем не менее, заслуживало, с его точки зрения, основного внимания. Вести с фронта становились все более тревожными. По дороге между Кишиневом и Летичевом, куда был отправлен с поручением, Лев узнает о высадке франко-английских войск недалеко от Севастополя и о поражении при Альме. Известие потрясло его. Пока сражения шли на чужой земле, он интересовался войной как человек со стороны, как художник. Теперь, когда враг ступил на русскую землю, почувствовал, что это касается его лично. В Кишиневе же продолжали интриговать, веселиться, танцевать, Великие князья Николай и Михаил [157] на балах очаровывали дам. Толстой не мог больше выносить этого. «Теперь же я пользуюсь всеми удобствами жизни, имею хорошую квартиру, фортепьяно, вкусный обед, установившиеся занятия и приятных знакомых, и я опять мечтаю о походной жизни и завидую тем, кто там». [158] «Из Кишинева 1-го ноября я просился в Крым, отчасти для того, чтобы видеть эту войну, отчасти для того, чтобы вырваться из штаба Сержпутовского, который мне не нравился, а больше всего из патриотизма, который в то время, признаюсь, сильно нашел на меня. В Крыму я никуда не просился, а предоставил распоряжаться судьбой начальству». [159] Он отправляется в путь через Одессу и Николаев, где английский флот блокировал порт. Здесь встречает английских и французских пленных и ошеломлен этим зрелищем: «Один вид и походка этих людей почему-то внушили в меня грустное убеждение, что они гораздо выше стоят нашего войска». [160] Еще одна причина, по которой Лев просил перевода в Крым, – гибель Камстадиуса, которого знал близко, «он был членом нашего общества и будущим издателем журнала». «Его смерть более всего побудила меня проситься в Севастополь. Мне как будто стало совестно перед ним», – записывает Толстой в дневнике 2 ноября 1854 года.

Первого ноября он получил назначение. На следующий день был в Одессе, где узнал подробности позорного поражения при Инкермане из-за неумелых действий генерала Даненберга. «Я видел стариков, которые плакали навзрыд, молодых, которые клялись убить Даненберга. Велика моральная сила русского народа!»

В Одессе прошел слух, что штурм Севастополя начнется 9 ноября с рассветом. Толстой боялся прибыть слишком поздно и не испытать свою храбрость. Приехал седьмого, но штурма не было. Приписанный к 3-й легкой батарее 14-й артиллерийской бригады, он оказался в самом городе, вдали от укреплений и аванпостов.

Чтобы надежно защитить Севастополь со стороны моря, часть русского флота на рейде затопили. Город был окружен бастионами и, подвергаясь атакам исключительно с юга, продолжал получать с севера подкрепление, продовольствие и боеприпасы. Упроченный Малахов курган защищал проходящие конвои. «Взять Севастополь нет никакой возможности, – отмечал Толстой в дневнике 11 ноября, – в этом убежден, кажется, и неприятель».

В городе царило странное смешение военной и мирной жизни: улицы похожи были на огромный бивуак, на набережной толпились солдаты в сером и матросы в черном, женщины в пестрых одеждах, продавцы сбитня со своими самоварами; какой-то генерал, сидя неподвижно и прямо в своей коляске, пересекал караван повозок с сеном; среди колонн очень красивого дома на носилках лежали окровавленные солдаты. В зависимости от направления ветра, в воздухе чувствовался запах либо моря, либо переполненных госпиталей. Иногда, высоко поднимая голову, проходили верблюды, таща телеги с трупами. Вдали грохотала пушка. Вдруг раздавались звуки военного оркестра, прохожие снимали шапки и крестились – это хоронили офицера. Розовый гроб и приспущенные знамена. За веру, царя и Отечество. В соседнем ресторанчике другие офицеры, румяные, с веселыми глазами, комментировали гибель своего товарища, поглощая котлеты с горошком и попивая кислое крымское вино, называемое «бордо».

По мере приближения к укреплениям город выглядел более трагически: обрушившиеся дома, улицы, превратившиеся в обширные пространства, увязнувшие в грязи снаряды, запах падали и пороха. В лабиринтах траншей, согнувшись вдвое, продвигаются солдаты, младшие офицеры под бруствером играют в карты при свече; на площадке, обставленной турами, вычесывают вшей матросы; рядом с пушкой молодой поручик скручивает папироску из желтой бумаги; раздается свист пуль, разрывы бомб. Часовые кричат: «Пу-у-шка!» или «Маркела!», [161] чтобы предупредить об ударе. «Когда снаряд пролетел, не задев вас, вы оживаете, и какое-то отрадное, невыразимо приятное чувство, но только на мгновение, овладевает вами», [162] – вспоминал Толстой в «Севастопольских рассказах».

Пятнадцатого ноября он на неделю покинул Севастополь, чтобы побывать на передней линии обороны. Увиденное в траншеях и на бастионах вызвало восхищение русским народом. «Дух в войсках свыше всякого описания, – поделится Лев с братом Сергеем. – Во времена Древней Греции не было столько геройства. Корнилов, объезжая войска, вместо: „Здорово, ребята!“, говорил: „Нужно умирать ребята, умрете?“ – и войска кричали: „Умрем, ваше превосходительство. Ура!“ И это был не эффект, а на лице каждого видно было, что не шутя, а взаправду, и уж 22 000 исполнили это обещание. Раненый солдат, почти умирающий, рассказывал мне, как они брали 24-го французскую батарею и их не подкрепили; он плакал навзрыд. Рота моряков чуть не взбунтовалась за то, что их хотели сменить с батареи, на которой они простояли 30 дней под бомбами. Солдаты вырывают трубки из бомб. Женщины носят воду на бастионы для солдат. Многие убиты и ранены. Священники с крестами ходят на бастионы и под огнем читают молитвы. В одной бригаде 24-го было 160 человек, которые, раненные, не вышли из фронта. Чудное время!.. Мне не удалось ни одного раза быть в деле; но я благодарю Бога за то, что я видел этих людей и живу в это славное время».

Но, воздав должное энтузиазму бравых защитников Севастополя, Толстой не замедлил обнаружить за этой патриотической картиной ужасающую реальность: у русских солдат были кремневые ружья, у французских – нарезные, и если рекруты умели хорошо маршировать, то совершенно не умели сражаться – результат «парадного» обучения, превозносимого Николаем I; плохие дороги затрудняли подход подкреплений, снабжение было тем же, что и в 1812 году. «В поездке этой я больше, чем прежде, убедился, что Россия или должна пасть, или совершенно преобразиться, – отмечал он в дневнике 23 ноября 1854 года. – Все идет навыворот, неприятелю не мешают укреплять своего лагеря, тогда как это было бы чрезвычайно легко, сами же мы с меньшими силами, ниоткуда не ожидая помощи, с генералами, как Горчаков, [163] потерявшими и ум, и чувство, и энергию, не укрепляясь стоим против неприятеля и ожидаем бурь и непогод, которые пошлет Николай Чудотворец, чтобы изгнать неприятеля. Казаки хотят грабить, но не драться, гусары и уланы полагают военное достоинство в пьянстве и разврате, пехота в воровстве и наживании денег. Грустное положение и войска и государства. Я часа два провел, болтая с ранеными французами и англичанами. Каждый солдат горд своим положением и ценит себя; ибо чувствует себя действительной пружиной в войске. Хорошее оружие, искусство действовать им, молодость, общие понятия о политике и искусствах дают ему сознание своего достоинства. У нас бессмысленные ученья о носках и хватках, бесполезное оружие, забитость, старость, необразование, дурное содержание и пища убивают в нем последнюю искру гордости и даже дают ему слишком высокое понятие о враге».

Быть может, подобный взгляд на вещи, подсластив, конечно, немного, следовало изложить в одном из первых номеров «Военного листка»? Но не пришлось даже раздумывать над этим, в начале декабря стало известно, что царь не разрешил издание журнала под предлогом существования газеты «Русский инвалид», где печатались статьи, касающиеся военных действий. Очевидно, в верхах с недоверием относились к образованным и умным офицерам.