Свечи сгорают дотла - Мараи Шандор. Страница 23

В Арко я узнал еще кое-что. К матери, к тебе и к Кристине меня привязывало одно и то же чувство — одна и та же взыскующая надежда, беспомощная и печальная воля. Ибо мы всегда любим «иных», ищем их во всех жизненных ситуациях и проявлениях… Ты это уже понял? Величайшая тайна и величайший дар жизни — встреча двух людей «одного склада». Это такая редкость, словно природа всеми силами и хитростью препятствует такой гармонии, — возможно, потому что для сотворения мира и обновления жизни необходимо напряжение, возникающее между вечно ищущими друг друга людьми с разным внутренним ритмом и противоположными намерениями. Переменный ток, знаешь… если посмотреть, это обмен положительной и отрицательной энергией. Сколько за этой двойственностью растерянности и слепой надежды! Да, в Арко я услышал отцовский голос и понял: его судьба продолжается во мне, я по характеру и вкусам похожу на него, а мама, ты и Кристина стоите на другом берегу, у каждого из вас своя роль: одна — мать, второй — друг, третья — любящая жена, и все равно вы все трое играете в моей жизни одну и ту же роль. И остаетесь на другом берегу, перебраться на который невозможно… И ты можешь добиться всего в жизни, победить все вокруг и в мире, жизнь может дать тебе все, и ты все можешь у нее взять, только вкус, наклонности, ритм жизни одного человека изменить не можешь, не можешь побороть ту инакость, что отличает человека, который для тебя важен. Впервые я это почувствовал в Арко, когда Кристина осматривала дом, где умерла ее мать.

Генерал снова откидывается в кресле, закрывает лицо руками бессильным, обреченным движением, словно понял нечто важное и то, что против законов человеческого характера ничего уже не сможет сделать.

— Из Арко мы приехали домой и начали жить в замке. Остальное тебе известно. С Кристиной меня познакомил ты.

И ни словом не обмолвился, что она тебя интересует. Я нашу с ней первую встречу воспринял в свое время настолько однозначно, как ни одно из прежних знакомств. В ней было намешано много кровей: немного немецкой, немного итальянской остальное — венгерская. Возможно, была в ней и капля польской крови по отцу… Ее саму настолько невозможно было отнести к какой бы то ни было категории, словно она полностью не подходила ни под какой класс или разряд, словно природа однажды решила поэкспериментировать и создать самостоятельное, независимое и свободное существо, человека без классовой принадлежности, без происхождения. Она была как дикие звери: заботливое воспитание, монастырь, образованный и нежный отец — все это лишь смягчило ее нрав. Внутри Кристина осталась неукротимой дикаркой; все, что я дал ей, — богатство, положение в обществе — на самом деле не имело для нее ценности. Миру, в который я ее ввел, она не хотела отдать ни единой толики той внутренней вольности, той жажды свободы, что составляла истинное содержание ее существа и природы. И гордость ее была иной, не такой, как у тех, кто гордится своим званием, происхождением, богатством, положением в обществе или каким-нибудь особым уникальным талантом. Кристина гордилась благородной дикостью, что жила в ее сердце и нервах, точно яд и наследство. Эта женщина — тебе прекрасно известно — была внутренне суверенной, и это нынче большая редкость, что в женщинах, что в мужчинах. Судя по всему, зависит такая суверенность не от происхождения или положения. Ее невозможно было привести в замешательство, заставить перед чем-то отступить, она не терпела ограничений ни в каком смысле.

А еще она умела то, что редко встречается в женском характере, — признавать ответственность внутреннего, человеческого ранга. Помнишь, а ты наверняка помнишь, когда мы впервые встретились в комнате, где на широком столе были навалены отцовские нотные тетради: Кристина вошла, и темная комнатушка вдруг наполнилась свечением. Она принесла с собой не только молодость, но страсть, стать, суверенное осознание чувств, не ограниченных никакими условностями. С той поры я не видел человека, способного с такой отдачей откликаться на вес, что дают мир и жизнь: на музыку, на прогулку в утреннем лесу, на цвет и аромат цвети, на осмысленное и к месту сказанное слово. Никто неумел с такой полнотой прикоснуться к благородной ткани, к животному, как Кристина. Не знаю никого, кроме этой женщины, кто так умел радоваться простым дарам жизни; ее интересовало все — люди и животные, звезды и книги, но интерес этот был не высокомерный, не профессиональный, как у синего чулка, она приближалась ко всему, что может дать и показать жизнь, с искренней радостью создания, рожденного в мир. Словно ей было лично близко каждое проявление этого мира, понимаешь?.. Да, ты наверняка понимаешь. И в этой искренней близости было и смирение, будто она постоянно чувствовала, что жизнь есть великое благо и милость. Я иногда еще вижу ее лицо, — генерал не может сдержать эмоции, — в этом доме ты ее портрета нигде не найдешь, фотографий не осталось, а тот большой портрет, что австриец писал, тот, что долго висел между портретами моих отца и матери, его сняли. Нет, больше ты в этом доме портретов Кристины не найдешь, — говорит он решительно, чуть ли не с удовлетворением, будто рассказывает о небольшом подвиге. — Но бывает, вижу ее лицо в полусне или когда захожу в какую-нибудь из комнат. Вот и сейчас, когда мы о ней говорим, мы с тобой, знавшие Кристину лучше всех, я так явно вижу ее лицо — совсем как сорок один год назад, когда она сидела здесь с нами. Ведь это был последний вечер, когда мы с ней ужинали вместе, это тебе стоит знать.

Не только ты, но и я тогда отужинал с Кристиной в последний раз. Ибо в тот день все произошло, как оно должно было произойти, все произошло между нами. И, поскольку мы оба знали Кристину, неизбежно последовали определенные решения: ты уехал в тропики, а мы с Кристиной перестали разговаривать. Она прожила еще восемь лет. Мы жили здесь, под одной крышей, но больше друг с другом не разговаривали, — спокойно сообщает генерал. И смотрит в огонь. — Таковы мы были по природе, — просто констатирует он. — Я постепенно понял какую-то часть того, что произошло. Дело было в музыке. В жизни человека есть роковые элементы, повторяющиеся мотивы, вроде музыки. Связующим веществом между тобой, моей матерью и Кристиной была музыка. Очевидно, музыка говорила вам что-то, чего не сказать словами и действиями, и, очевидно, вы тоже друг другу что-то сообщали посредством музыки, и это что-то, что музыка для вас в полной мере выражала, мы, «иные», отец и я, не понимали. Потому и оставались одинокими среди вас. Но к тебе и к Кристине музыка обращалась непосредственно, так вы могли общаться, даже когда между мной и Кристиной прекратились любые беседы. Ненавижу музыку, — генерал слегка повышает голос, впервые за вечер произнося эти слова страдальческим, надтреснутым голосом. — Ненавижу эту мелодичную и невнятную речь, посредством которой люди определенного типа способны общаться друг с другом, говорить друг другу нечто бессвязное и неправильное, да, порой мне кажется, они через музыку делятся чем-то неприличным и аморальным. Посмотри на их лица, как они по-особому меняются во время слушания музыки. Вы с Кристиной даже не искали этой музыки — не помню, чтобы вы когда-либо играли в четыре руки, ты никогда не сидел перед Кристиной за роялем, по крайней мере не в моем присутствии. Похоже, стыд и осторожность удерживали Кристину от прослушивания музыки с тобой в моем присутствии. И, поскольку у музыки нет никакого смысла, который можно было бы выразить словами, видимо, она обладает иным, куда более опасным смыслом, раз способна так пронять людей, которых сближает не только музыкальный слух, но кровь и судьба. Ты так не думаешь?..

— Именно так я и думаю, — отвечает гость.

— Это меня успокаивает, — вежливо парирует генерал.— Точно так же думал и отец Кристины, а уж он-то в музыке понимал. Он был единственным, с кем я один-единственный раз говорил обо всем этом, о музыке, о тебе, о Кристине Он тогда был уже совсем старик, вскоре после нашего разговора он умер. Я тогда вернулся с войны. Кристина к тому моменту тоже уже десять лет как была мертва. Умерли или ушли все, кто был для меня когда-либо важен: мать и отец, ты и Кристина. Живы были только двое стариков — няня и отец Кристины. Они продолжали жить с особым старческим безразличием и силой, с каким-то непонятным упорством… как и мы продолжаем жить сегодня. Все умерли, да и я уже был немолод, возраст приближался к пятидесяти, и я был одинок, как дерево на поляне, дерево, вокруг которого за день до войны ураган побил весь лес. Одно только дерево осталось на поляне — неподалеку от охотничьего домика. За четверть века вокруг поднялась молодая поросль. Но это дерево еще из старых, и ярость, имя которой в природе — ураган, выкорчевала вокруг него все, что было ему близко. И дерево это, как видишь, все-таки живо, даже сегодня продолжает жить с огромной и беспричинной силой. Есть ли у него какая-то цель?.. Никакой. Оно хочет выжить. По всей вероятности, у жизни и всего живого нет иной цели, кроме как максимально долго продержаться и затем обновиться.