Свечи сгорают дотла - Мараи Шандор. Страница 25

И если мы любим другого не так, чтобы сделать его счастливым, есть ли у нас право требовать чего-либо — верности или жертвы? Сейчас, в конце жизни я бы уже не осмелился отвечать на эти вопросы так однозначно, спроси меня кто-нибудь сорок один год назад, когда Кристина оставила меня одного в твоей квартире, куда часто заходила и до того, где ты все устроил для того, чтобы ее там принимать, где два близких мне человека так бесчестно, так вульгарно и так, как мне сейчас кажется, скучно предавали и обманывали меня… Ведь произошло именно это. — Голос генерала, звучит равнодушно, почти скучающе, словно он не придает своим словам особого значения. — И все, что люди называют изменой, — лишь печальный и скучный бунт тел против ситуации и кого-то третьего. Страшная скука, если посмотреть на это в конце жизни, — заурядно, убого, пожалеть хочется, как при несчастном случае или когда кто-то кого-то недопонял. Тогда я этого не понимал. Стоял в тайной квартире, смотрел на мебель, на тахту как на преступные улики… да, когда ты молод и жена изменила тебе с единственным другом, который тебе ближе брата, естественно, кажется, будто мир вокруг тебя рухнул.

И справедливо кажется, ведь тревога, разочарование, собственная гордыня способны причинить боль с невероятной силой. Но это проходит… непонятным образом проходит. Не за один день, нет, порою годы не могут смягчить этот гнев, но в итоге все равно проходит, точно так же как и сама жизнь.

Я вернулся в замок, пошел к себе в комнату и стал ждать Кристину. Ждал, чтобы убить ее или чтобы она сказала мне правду, а я ее простил… в любом случае ждал. Прождал до вечера, потом отправился в охотничий домик, так как она не вернулась. Это, наверное, вышло по-детски… теперь, когда я оглядываюсь назад и выношу приговор себе и другим, все эти гордость, ожидание, уход кажутся мне проявлениями детства.

Но таков человек, как видишь, против навязчивых идей глубинной его природы разум и опыт мало что могут сделать.

Теперь и ты это знаешь. Пошел я тогда в охотничий домик, он здесь рядом совсем, и восемь лет после этого не виделся с Кристиной. Увидел ее уже только мертвой, утром, когда Нини послала за мной, чтобы я пришел. Я знал, что жена больна, насколько мне известно, ее лечили лучшие врачи — месяцами они жили в замке и делали все, чтобы спасти Кристину, по их словам, они «перепробовали все достижения современной науки». Так и сказали. Судя по всему, доктора применяли то, что вписывалось в рамки их ограниченных познаний и не шло вразрез с присущими им самоуверенностью и тщеславием. Они докладывали мне, что происходит в замке, на протяжении всех восьми лет — и до того как Кристина заболела, и после, когда она решила, что заболеет и умрет. Потоку что я верю — подобное решение можно принять, это я теперь точно знаю. Но я не могу помочь Кристине, ибо между нами была тайна, единственная тайна, которую невозможно простить, но не рекомендуется и раскрывать раньше времени, ведь никогда не знаешь, что скрывается на дне таких тайн. Есть кое-что похуже смерти и страдания… потеря человеком его самоуважения. Потому я и боялся тайны, нашей с тобой и Кристиной общей тайны. Есть кое-что, способное так болеть, кровоточить и жечь, что даже смерть, наверное, не в состоянии разрешить такую муку: когда один человек или двое задевают в тебе то глубокое чувство собственного достоинства, без которого мы не можем дальше оставаться людьми. Гордыня, скажешь ты. Да, гордыня… и все же это самоуважение составляет глубочайшее содержание человеческой жизни. Потому я и боялся этой тайны. Потому мы соглашаемся на любое решение, даже на низкое и трусливое, — оглянись, и ты всегда увидишь среди людей подобные полумеры: один уезжает далеко, подальше от того или тех, кого любит, потому что боится тайны, другой остается и молчит, вечно ждет какого-то ответа… Вот что я увидел. Вот что пережил. И это не трусость, нет… но последнее, чем защищается инстинкт выживания. Я вернулся тогда домой, ждал до вечера, потом удалился в охотничий домик и прождал еще восемь лет — ждал слова, послания. Но Кристина не пришла.

От охотничьего домика до замка два часа на автомобиле. Но эти два часа, эти двадцать километров оказались для меня в пространстве и времени расстоянием куда большим, чем для тебя путь в тропики. Такова моя природа, так меня воспитали, так все сложилось. Если бы Кристина дала знать — передала что угодно, — все исполнилось бы по ее воле. Пожелай она, чтобы я позвал тебя обратно, я бы поехал, нашел тебя где-то в большом мире и позвал бы обратно. Пожелай она, чтобы я тебя убил, я бы нашел тебя хоть на краю света и убил бы. Хотела бы развестись — развелся бы с ней. Но она ничего не хотела. Потому что по-своему, по-женски была кем-то, отдельной личностью, ее тоже обидели те, кого она любила: один — тем, что сбежал от страсти, не хотел сгореть с ней в одной связке, знал же, что роковая, второй — тем, что узнал правду, и потом ждал и молчал. У Кристины тоже был характер, не в том смысле, как мы, мужчины понимаем это слово.

С ней тоже что-то происходило в эти годы — не только с тобой и со мной. Судьба коснулась нас, свершилась над нами, и мы все трое испытали ее тяжесть. Восемь лет я ее не видел. Восемь лет она не звала меня. Когда я нынче ждал тебя, чтобы обсудить то, что нам с тобой надо было наконец обсудить, пока еще есть время, я кое-что узнал у няни, узнал, что перед смертью она звала меня. Не тебя… и я говорю это не с удовлетворением, но и не без него, отметь это для себя как следует. Она звала меня, и это уже что-то, пусть и самая малость… Но я увидел ее уже мертвой. Она была красива в смерти. Кристина осталась молодой, одиночество не обезобразило ее, болезнь не тронула неповторимую ее красоту, закрытую и серьезную гармонию ее лица. К тебе это уже не относится, — высокомерно замечает генерал. — Ты жил в большом мире, а Кристина умерла. Я жил в одиночестве, страдая от уязвленного самолюбия, а Кристина умерла. Она дала ответ нам обоим, как сумела; видишь, тот, кто умер, хорошо ответил, окончательно. Я иногда думаю, только мертвые дают полный и убедительный ответ. Вот что произошло. После этих восьми лет что она еще могла сказать, кроме как умереть?… Большего человек сказать не может. И тем самым она ответила на все вопросы, которые ты или я могли бы ей задать, сложись жизнь так, что она захотела бы поговорить с кем-то из нас. Да, мертвые хорошо умеют отвечать. Но вот незадача, не хотела она с нами говорить. Иногда мне кажется, что из нас троих в проигрыше оказалась именно Кристина. Не я, которому она с тобой изменила, не ты, изменивший мне с ней, — измена, что за слово! Есть такие готовые слова, с их помощью человек бездушно, механически дает определения определенным ситуациям. Но если всему конец, как теперь для нас, непонятно, что с такими словами делать. Измена, неверность, предательство — это все слова, когда тот, к кому они относятся, уже умер, когда уже дал ответ тот, кому надо было бы отвечать за истинный смысл этих слов. Что не есть слово, то становится бессловесной реальностью — тот факт, что Кристина умерла, а мы с тобой живем. И когда я это понял, было уже поздно.

Оставалось уже только ждать и мстить — теперь же, когда настала минута мести, а ожидание закончилось, я с удивлением ощущаю, насколько безнадежно и бессмысленно все, что мы можем еще узнать друг у друга, в чем можем признаться и обмануть, — человек всегда понимает только реальность.

Я вот уже понимаю реальность. И очищающий огонь времени освободил воспоминания от всякого гнева. Я уже снова иногда вижу Кристину наяву и во сне, как она проходит через сад в широкополой флорентийской шляпе, стройная, в белом платье, как она выходит из теплицы или говорит с лошадью.

Вижу ее, и сегодня вечером видел, пока ждал тебя и задремал. Видел ее в полусне, — по-старчески стыдливо признается генерал. — Видел разные картины из прежних, совсем давних времен. И сегодня вечером понял умом то, что сердцем понял уже давно, — эту неверность, эту измену, ваше с ней предательство. Понял, и что могу об этом сказать?.. Человек стареет постепенно: сначала стареет вкус к жизни и людям, постепенно все становится таким реальным, ты уже знаешь смысл всего, все так скучно и страшно повторяется. Это тоже старость. Когда уже знаешь, что стакан — это просто стакан, ничего больше. И человек, бедняга, всего лишь человек, и он смертен, что бы ни делал… Потом стареет тело: не разом, нет, сна чала стареют глаза или ноги, или желудок, сердце. Так и стареет человек — по частям. Потом вдруг начинает стареть душа: ведь тело может быть бренным и преходящим, но душа еще желает, она ищет и радуется, жаждет радости. Когда же эта жажда радости проходит, остается лишь воспоминание или гордыня, вот тогда-то ты по-настоящему состарился, окончательно и бесповоротно. Однажды утром просыпаешься и начинаешь тереть глаза: ты уже не знаешь, зачем проснулся. Ты уже точно знаешь, что покажет день: весну или зиму, украшения жизни, погоду, распорядок жизни. Ничего удивительного произойти уже не может; неожиданное, непривычное, жуткое уже тебя не поражают, ведь ты знаешь все варианты, все просчитал, ничего больше не ждешь — ни хорошего, ни дурного… Это и есть старость. В сердце у тебя что-то еще живет — воспоминание, смутная цель, тебе хотелось бы с кем-то еще раз встретиться, что-то рассказать или узнать, и ты прекрасно знаешь: однажды этот момент наступит, и тогда вдруг окажется не таким уж фатально важным узнать правду и ответить на нее, как тебе казалось десятки лет, пока ты ждал. Человек постепенно приходит к пониманию мира, а потом умирает. Понимает симптомы и причины человеческих поступков. Сигналы бессознательного… Ведь люди транслируют свои мысли при помощи жестов и сигналов, не замечал? Будто бы говорят о важнейших вещах на иностранном языке, на китайский манер, и с этого языка потом надо перевести на смыслы реальности. Люди ничего не знают о самих себе. Вечно говорят только о своих желаниях и безрассудно, сами того не осознавая, выдают себя. Когда изучил людские обманы и начинаешь их наблюдать и наслаждаться тем, как они всегда говорят противоположное тому, что думают и по-настоящему хотят, жизнь становится почти занимательной… Да, однажды приходит осознание правды, и это — как старость и смерть.