Аут. Роман воспитания - Зотов Игорь Александрович. Страница 98

– Спасибо, капрал.

Все просто, как в плохом кино. Но это не плохое кино, это чудесная жизнь.

Я целую Марию. Без четверти четыре.

Hit the road Ben,

And don’t you come back

No more, no more, no more, no more…

Hit the road Ben,

And don’t you come back no more!

Интересно, как этот слепец представлял себе Джека? И дорогу? И «никогда»?

Какой Джек во Флориде? Рубаха в пальмах, белые штаны и черная, как слепота, физиономия Джека, который «свалит и больше не вернется».

Какая дорога во Флориде? Пальмы, мосты через болота.

Какое «никогда» во Флориде? Океан?

Зашевелился Жинито на заднем сиденье. Хочет xi-xi. Торможу у обочины. Луна – внизу, над невидимым океаном. Она много бледнее и меньше прежнего. Жинито шумно мочится прямо у дверцы. Я смотрю в зеркало, но темно и его почти не видно.

Мария что-то говорит ему, кажется, на ронга, он молчит.

– Что ты его спросила?

– Хочет ли он есть.

– Он не понял тебя?

– Нет.

– Спроси по-португальски.

Мария не спрашивает, достает из корзины (надо же, взяла с собой корзинку с едой, словно мы едем на семейный пикник!) апельсин, протягивает назад. Жинито ест жадно, даже кожуру не счищает, выплевывает ее в окно. Едем дальше.

Дорога скверная – глубокие выбоины, часто полотно вообще пропадает, так что я веду наугад, напряженно вглядываясь в африканскую тьму. Я очень хорошо знаю, что ночью ехать безопаснее, чем днем: ночью повстанцы спят или – но это редко – делают вылазки, нападают на армейские посты, на казармы. Но за дорогой не следят, да и кто отважится ехать по ней ночью?!

Вот и рассвет, светает стремительно, в стороне океана небо сереет, розовеет, и уже край солнца вылезает из-за темной каймы буша на горизонте. Ровный гул мотора усыпляет. Мария.

Мария словно читает мои чувства: достает из корзины термос, наливает кофе. Протягивает профессионально, завернув стаканчик в салфетку – моя стюардесса Мария.

Ровно в девять часов, когда мы отъехали от столицы сто три километра и плелись, объезжая ямы, по разбитой дороге, я услышал выстрел. Давно пора – торможу. Вот они вышли из буша, пятеро бойцов Сопротивления. Лица незнакомые, но кому еще ошиваться в засаде?

Выхожу им навстречу.

– Поднимите руки, стойте там, – стволом указывает мне первый.

Очевидно, это старший – здоровенный негрилла с мутными глазами.

Я повинуюсь, он держит меня на мушке, остальные вытаскивают из машины Марию и Жинито, лезут в салон, шарят в поисках поживы.

– Эй, ребята! Что вы делаете? Это я, команданте Бен, – улыбаюсь старшему и делаю пару шагов в его сторону. – Кто ваш командир? Ваномба? Мбота?

Тишину взрывает короткая очередь – перед моими ногами вспыхивают фонтанчики песка. Еще шаг, и негрилла со страха расстреляет и меня, и Марию, и Жинито.

– Стойте на месте! – кричит он.

Я пячусь к машине, по другую ее сторону Мария прижимает к себе Жинито.

Двое других наконец закончили обыск, один запихнул в рот яблоко – оно торчит в обрамлении его огромных губищ, как у клоуна в цирке.

Выстрелы нас спасли, на их шум из буша вываливает еще с полтора десятка бойцов и среди них Жоау – из батальона майора Шоны. Я улыбаюсь ему. Жоау чуть ли не первый боец, с кем я познакомился на этой войне, он был в числе тех, что встречали меня с мальчиками моим первым повстанческим утром на границе у Комати-Буша. Жоау узнает меня и Жинито. Что-то говорит негрилле, тот опускает автомат.

Неужели я видел Жинито в последний раз?

Если верить рассказу молодого безумца, пришедшего на чердак, мой негритенок живет теперь в буржуазной Дании. Его прозвали Чумовым, а значит, с ним полный порядок. Возможно, я как-нибудь сподоблюсь слетать туда и повидать его: узнает ли он меня? Впрочем, не настолько я еще сентиментален, чтобы совершать такие поступки (хотя кто знает, к старости люди часто становятся слезливы). Довольно того, что он появился в моем рассказе и одним этим доставил несколько приятных минут. Гораздо более приятных, чем встретить в каком-нибудь копенгагенском баре цивилизованного негра в модной рубахе, бойко трендящего по-датски и по-английски, и знать, что его грудь под рубашкой изувечена шрамом от плеча до соска, а его рука до сих пор помнит это мясорубное движение: чик! – и нету уха у врага-мертвеца.

А пока я держу мальчика за плечи и объясняю Жо-ау, что и как следует делать: отправить двоих бойцов в штаб вместе с мальчуганом и с этими важными бумагами. Пишу записку Даламе, в которой докладываю, что неожиданно выявились весьма интересные и важные обстоятельства для нашего Движения и что эти обстоятельства вынуждают меня задержаться еще на несколько дней. Я знаю, что это не просто неубедительная, а и преступная отговорка, поскольку Даламе непременно расскажут, с кем меня видели на дороге; но все равно утешаю себя мыслью, что главная моя миссия окончена. И оправдывая себя этим, без колебаний совершаю военное преступление – еду дальше.

Тереблю жесткие волосы Жинито, сажусь в машину. Он не обернулся, он тянет за ремень автомат негриллы, который – получаса не прошло – чуть не пристрелил нас. Жинито не до сантиментов, ему бы пострелять. Мне бы тоже этого хотелось на его месте.

Мост через Лимпопо проезжаем без приключений – двое правительственных солдатиков лежат в тени на обочине и, едва подняв головы, с ленивым любопытством провожают нас взглядом.

Санта-Амелия – городок крохотный и пустой. Какой-то он сейчас, когда война давно закончилась? Хотя по сути в этой несчастной стране ничего не изменилось: время от времени я читаю в интернете сообщения об очередном наводнении или засухе или о СПИДе, скосившем три четверти тамошних учителей.

А между тем в этом городке я прожил самый чудесный день в своей скитальческой жизни. Это чувство я испытал и тогда, двадцать лет назад, и оно возрождается во мне все эти годы неизменно, когда я вижу солнце. Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце.

С холма сбегаем по белому песку к океану. Он неистов, он наваливается синими волнами на берег, продирается сквозь нагромождение скал и камней и белой пеной лижет наши ноги. Песок уходит из-под ног и тянет нас за собой – так что не удержаться. Искоса смотрю в глаза Марии. В них океан – ярость и тревога. Меня тоже охватывает неожиданная тревога.

– Пойдем! – кричу против ветра.

Мария кивает, мы возвращаемся к лагуне, отыскиваем нашу лодку.

Вытаскиваю лодчонку на пустой берег пляжа – ни души по-прежнему. Мы с Марией бредем по желтой воде лагуны к далеким деревьям, ложимся в их сень и лежим, взявшись за руки. Шелестит листва раскидистого мангового дерева, еле слышный доносится рокот океанского прибоя. Полуденный отдых фавна. Тишину нарушает легкий плеск, я поднимаю голову – по кромке пляжа бредет старик, белесая кожа торчит из-под столетней рубахи и бывших штанов, ставших почти шортами. Он почтительно замирает шагах в пяти и пытается что-то сказать, раздвигает губы, обнажает полузубый рот. Наконец говорит:

– Fishemen³²?

– Yeah, – киваю.

Старик уходит. Его лексикон исчерпан.

– Проголодалась? – спрашиваю Марию. Мотает головой, жмурится, сжимает мою ладонь.

– А я голоден.

Кивает, улыбается, не раскрывая глаз:

– Тогда я тоже.

Обнявшись, идем по полуденной улице в отель, солнце почти в зените. И пустота – никого, никого, только я и Мария. Когда я выхожу из душа, Мария лежит на кровати на моем месте.

– Здесь пахнет тобой.

После ленивого ланча пережидаем жару в номере на полу, я тяну джин-тоник, Мария – апельсиновый сок, алкоголь она не пьет. Мария рассказывает про себя, я лениво слушаю. В школу она пошла в колониальные еще времена. Причем в самую престижную – в английский колледж. Отец ее был важной шишкой в государственном банке и таковым долгое время оставался при новой власти, что позволило юной красавице получить европейское образование. Потом отец умер – банальная малярия, мать осталась с тремя дочерьми на руках. Мария – старшая. Об учебе в Европе пришлось забыть – начались будни, правда, по здешним меркам очень приличные – в единственной местной авиакомпании. Три месяца училась основам воздушного служения в Кейптауне, два года летает, в основном по Африке, иногда в Европу. Вот еще министр Онвала предложил работу в правительственном отряде.