Палач, или Аббатство виноградарей - Купер Джеймс Фенимор. Страница 90

Выслушав это необычное заявление, пораженные слушатели не знали что и подумать. С тревожным возгласом к группе, собравшейся в центре часовни, приблизилась Маргерит; она трепетала, словно бы увидела разверстую могилу, готовую похитить ее сокровище.

— Что я слышу? — воскликнула она, ибо ее материнские чувства первыми забили тревогу. — Так, значит, Бальтазар, мои смутные подозрения оправдываются? И у меня в самом деле нет сына? Я знаю, ты не станешь играть сердцем матери или обманывать дворянина, пережившего такое несчастье! Повтори, я хочу знать правду: Сигизмунд…

— Не наш ребенок, — ответил палач, чья речь дышала такой искренностью, что ей невозможно было не поверить. — Наше дитя умерло в невинном младенчестве, и я, чтобы ты не горевала, подменил его, без твоего ведома, другим мальчиком.

Маргерит подошла к юноше и печально всмотрелась в его вспыхнувшее от волнения лицо, выражавшее одновременно и боль из-за потери семьи, которую всегда считал своей, и стыдливую, бесконечную радость освобождения от непосильного груза, так долго его тяготившего. Уловив и истолковав чувство, которое он испытывал, она склонила голову и молча отступила туда, где стояли остальные женщины, чтобы излить свое горе в слезах.

Между тем ошеломляющее известие дошло до умов прочих слушателей, воспринявших его по-разному, в зависимости от особенностей своего характера и степени личного интереса к тому, правдивы или ложны слова палача. Дож с упорством, равным по силе только что испытанной боли, ухватился за надежду, какой бы призрачной она ни казалась; Сигизмунд стоял неподвижно, как громом пораженный. Он обращал взгляд то на простого и доброго, но раздавленного унижением человека, которого привык считать своим отцом, то на благородного, внушительного вельможу, только что представленного ему в этом священном качестве. Но тут его слуха достигли рыдания Маргерит, и юноша пришел в себя. К ним примешивались вздохи Кристины: ей казалось, будто безжалостная смерть похитила у нее брата. Поставленная перед необходимостью отказаться от родственных притязаний, но испытывая прежнюю сестринскую нежность, она переживала тяжелую внутреннюю борьбу.

— Чудесно и невероятно! — воскликнул дож, трепеща при мысли, что вот-вот услышит еще какое-нибудь известие, которое рассеет его блаженные иллюзии. — Душа желает поверить, но разум отказывается. Заявления мало, Бальтазар, нужны доказательства. Предоставь свидетельства, каких требует закон, и я сделаю тебя богатейшим из палачей во всем христианском мире! А ты, Сигизмунд, прильни к моему сердцу, благородный юноша, чтобы я мог тебя благословить, — добавил он, простирая объятия. — Пока у меня есть надежда, я хочу хоть на мгновение испытать отцовскую радость!

Сигизмунд преклонил колена у ног благородного князя, тот склонил голову ему на плечо, и их слезы слились вместе. Однако и в этот драгоценный миг оба испытывали неуверенность, словно бы их чистая беспредельная радость была чересчур велика, чтобы продлиться более одного мига. Мазо взирал на происходящее с холодным неудовольствием; его отвернутое в сторону лицо выражало ощущения сильнейшие, нежели разочарование, хотя все остальные свидетели этой сцены испытали естественное сочувствие, ясно отразившееся в их глазах.

— Благословляю тебя, мой сын, мое любимое дитя! — бормотал дож. На один лишь прекрасный миг разрешив себе поверить в неправдоподобный рассказ Бальтазара, он, как улыбающегося младенца, целовал Сигизмунда в щеки. — Кто бы ты ни был, да благословят тебя всемогущий Бог, Сын Божий и святая непорочная Дева! Тебе я обязан драгоценным мгновением счастья, какого никогда не знал прежде. Чтобы ощутить его, недостаточно найти потерянного сына; но узнать, что этот сын ты — вот поистине неземное блаженство!

Сигизмунд пылко поцеловал руку, которая на протяжении этой речи касалась его волос; затем, испытывая необходимость как-то обосновать свои чувства, он встал и обратился к тому, кого так долго считал своим отцом, с настоятельной мольбой объясниться подробнее и подкрепить только что рожденные надежды свидетельством более веским, чем простое утверждение, пусть даже столь торжественное. Всеми презираемый палач являлся приверженцем правдивости, никогда не лукавил и требовал того же от всех близких, и все же открытие, которое заключали в себе его слова, было слишком невероятным, чтобы человек, всецело зависящий от их истинности, не терзался сомнениями.

ГЛАВА XXX

Бальтазар повел свой рассказ бесхитростно, но красноречиво. Его союз с Маргерит, несмотря на злоречие и недоброжелательство света, получил благословение мудрого и милосердного Творца, знающего, чем утешить своих гонимых чад.

— Весь мир для нас заключался друг в друге, — продолжал Бальтазар после того, как кратко изложил историю их рождения и любви, — и мы сознавали, что должны жить интересами своей семьи. Вы, рожденные в почете и привыкшие видеть улыбки и уважение на лицах всех вокруг, мало знаете о чувствах, которые сплачивают несчастливых. Господь даровал нам первенца, и, держа на коленях улыбающегося младенца, который глядел ей в глаза невинным ангельским взором, Маргерит плакала горькими слезами при мысли, что это создание осуждено проливать кровь ближних. Матери невыносимо было сознавать, что ее дитя вечно будет изгоем среди людей. Много раз мы просили власти кантона освободить меня от моих обязанностей; мы молили совет — вам известно, герр Мельхиор, как мы были настойчивы, — позволить нам жить как все, но власти не захотели снять с нас проклятие. Нам было сказано, что обычай ведет свое начало из глубины веков, что отступать от него опасно и все должно вершиться по воле Божьей. Мы не могли примириться с тем, что ноша, которую нам было так тяжело нести, обременит и наших потомков. Господин дож! — продолжал Бальтазар, в горделивом сознании своей честности обращая к небу кроткий взор. — Хорошо тем, кому достается от предков почет, если же твое наследственное достояние — обиды, насмешки и злобные взгляды окружающих, кто не думает о том, как бы от него отречься… Таковы были наши чувства, когда мы смотрели на своего первенца. Более всего желая спасти его от предстоящего бесчестья, мы стали раздумывать, что для этого предпринять.

— Знайте, гордые и знатные! — с мрачной торжественностью прервала его Маргерит. — Я рассталась со своим ребенком и заглушила материнскую тоску, чтобы он не сделался орудием вашей бесчеловечности; я отказалась от радости кормить и лелеять свое чадо, чтобы невинный малыш не превратился в отщепенца, а мог бы жить среди себе подобных как равный, каковым и создал его Господь!

Бальтазар помедлил: так он поступал обычно, когда его решительная супруга демонстрировала мужскую силу характера, а затем, после недолгого промежутка полной тишины, продолжил:

— Мы не стремились к богатству: мы желали только выглядеть в глазах света такими же людьми, как все прочие. Имея деньги, мы легко нашли в другом кантоне тех, кто согласился взять на свое попечение нашего маленького Сигизмунда. За этим последовала мнимая смерть и похороны в узком кругу. Обман дался нам без труда: не многих волнуют радости и печали семьи палача. Незадолго до того, как малышу должен был исполниться год, меня призвали к исполнению своих обязанностей. Казнить нужно было чужеземца, который в одном из городов нашего кантона убил кого-то в пьяной ссоре; подозревали, что он был дворянином, но не сумел распорядиться преимуществами, доставшимися ему от рождения. Я отправился на казнь с тяжелым сердцем, ибо каждый раз, нанося удар, молил Бога, чтобы он оказался последним; но еще тяжелее мне пришлось, когда я достиг того места, где ждал своей участи осужденный. На пороге отдаленной темницы меня настигло известие о смерти моего бедного сына и, прежде чем явиться к своей жертве, я свернул в сторону, чтобы оплакать собственное горе. Приговоренный очень страшился смерти и послал за мной задолго до рокового часа, чтобы, как он сказал, узнать руку, которой назначено отправить его на встречу с предвечным Судией.