Обреченная - Элизабет Силвер. Страница 10

Версия третья: я ненавидела Сару и не хотела, чтобы та была счастлива. Версия Каина и Авеля.

Версия четвертая: если не мне, то никому. Версия Каина и Авеля, часть вторая.

Версия пятая: она была богата, а я бедна. Марксистская версия.

Версия шестая: она хотела, чтобы я это сделала. Она искала легкого выхода. Но не обязательно таким способом, как это сделала я. Версия Джека Кеворкяна [11].

Версия седьмая: все мои мотивации объясняются моими проблемами с отцом. В этой теории нет логики, но она нескучная, наверняка никогда не устареет и даже не заслуживает названия.

Конечно, объяснения номер три, четыре, пять и семь усердно разрабатывались стороной обвинения и в конце концов стали причиной того, что меня сочли необходимым засадить сюда. Хотя в глубине души я полностью уверена, что никто ни в одно из них не поверил. Когда я рассказала Стюарту Харрису о своей креативной роли в качестве пресс-секретаря обвинения, он быстро выбил из меня подписку о неразглашении информации до конца процесса. В то время я не очень думала о том, чтобы ответить на этот самый вопрос – «почему» – остальной прессе, которая действительно достаточно активно интересовалась моей жизнью, чтобы напечатать мою историю в местном издании с подпиской менее тысячи человек.

Когда вы пытаетесь найти ответ и объяснение закону, научному исследованию, опухоли – и не можете найти причины, то нужно просто все вырезать. Хирургически удалить все потенциально мешающее жить. Так прижечь социальную область раны, чтобы мы никогда не узнали настоящей причины.

Например, через два месяца после того, как я переехала в Филадельфию и стала первокурсницей, мой первый семестр быстро закончился в результате срочного аборта и частичного удаления матки. Я подбирала книги для статьи о Французской революции в библиотеке Ван Пелта, когда меня скрутило и я упала. Тихая библиотекарша нашла меня в книгохранилище, где-то возле буквы «Н» в разделе истории, и отвела в переполненный приемный покой неотложной помощи университета. Больше я действительно ничего не могу рассказать, кроме того, что я оставила мерзкую лужу крови на том месте, где упала в библиотеке, и мне рассказывали, что следы ее до сих пор можно там увидеть.

К концу недели я потеряла способность к материнству. Очевидно, в матке рос тот самый ребенок, которого мы с Энди зачали три месяца назад. Там же поселилась миома, которая не пожелала делиться с ним местом. Сердце ребенка, которого мы зачали, едва начало биться, как остановилось возле тех самых полок на «Н» в библиотеке, и позже его выскоблили в университетском центре женского здоровья вместе с еще двумя буквами, которые я возненавидела. Это было почти предрешено, чтобы выкидыш заставил меня встать, вцепившись в полки «Д» и «Э» в разделе истории. Таким образом, когда люди прослеживают мою историю к началу, до этой точки, они могут увидеть книги о диаспоре, эволюции и Эфиопии вместо Наполеона или Нефертити, или даже изданного обзора по ненавистной Северной Корее.

Люди всегда смотрят на такие моменты моей жизни как на цветные мазки, расписывающие холст моих последующих пяти лет. Шепотки, статьи, теории обвинения, голоса, что просачиваются сверху в мою камеру, как ядовитый газ. Могу ли я иметь ребенка? Разве не могла я завести ребенка? Возненавидела ли я мужчин? Неужели и вправду надо было удалять матку? Кто в этом виноват? Доктора? Они и вправду должны были удалить ее матку? Может, она до сих пор могла бы родить ребенка, если б постаралась. Если б хотела. Если б очень хотела. Правда, неужели она не может больше иметь детей? Правда? А Сара знала об этом?

Обвинение уперлось в инцидент в библиотеке Ван Пелта. Начало моего падения, яйцо, из которого вылупилась моя сердитая птичка… Вы видите, к чему я веду. Но правда в том, что это была самая сильная физическая боль, которую мне довелось испытать. Вот и всё.

После инцидента в библиотеке я провела четыре дня на больничной койке, и посетил меня только один человек – та самая библиотекарша, которая нашла меня в книгохранилище. Она принесла мне книгу, которую я в то время изучала, чтобы я могла закончить свою статью о Французской революции, а также принесла мне книгу по ядерной энергии, которая больше не была нужна библиотеке. Я закончила историческую статью, но решила не сдавать ее. Я оставалась студенткой Пенсильванского университета до конца семестра, но после рождественских каникул не вернулась туда.

Важнее всего то, что после этого мне больше не приходилось обливаться холодным потом от страха, что я приведу в мир еще одну маленькую Ноа. И что еще важнее, мне было наплевать на это, что бы там ни говорили.

Кроме того, я знаю, чего пытается добиться здесь Оливер. Он – очередная наемная марионетка, которая старается найти ответы для Мамы Марлин, чтобы та могла вычислить это неопределяемое «почему» по своей системе и, наконец, разобраться со своей жизнью. День «Х» ей явно не поможет. Она зациклилась на этой царапине «почему» на своей пластинке и крутит ее, бесконечно крутит, пока я не выну этот диск из ее проигрывателя, не уничтожу эту царапину одним движением моих губ и не верну ей способность нормально слушать музыку. Она понятия не имеет, что такие записи уже давно заменены новыми технологиями. Вот в чем проблема.

Конечно, другой проблемой Марлин является то, что она уже знает, почему ее дочь мертва, – просто не хочет в это поверить.

* * *

Дорогая Сара,

Я надеюсь, что поступаю правильно. Господи, я надеюсь, что поступаю правильно! В голове у меня сейчас такая сумятица, что я порой теряю мысль. Ты должна знать, что, чем бы все это ни кончилось, я делаю это ради тебя. Я все это сделала ради тебя. Это съедает столько времени… Система работает так медленно, что никогда не предскажешь, чем кончится. Я знаю, что не смогу ничего предсказать, какой бы дотошной я ни была, сколько бы прошений ни написала, сколько бы друзей ни завела и ни потеряла. Жизнь, как и смерть, так же непредсказуема, как и суд присяжных.

Наверное, я вроде как прошу у тебя разрешение сделать то, что собираюсь сделать. Господи, даже набирая эти строки, я в смятении! Но я просто пришла и говорю. Я была у нее. Я была у нее в исправительной женской тюрьме в Манси. Она не изменилась. Ни на йоту не изменилась за десять лет тюрьмы. У нее было столько времени, чтобы подумать о прошлом, и все же ложь и надменность по-прежнему прут из нее, словно тюрьма верит на слово за хорошее поведение любой лжи, любому оскорблению.

Как ты можешь понять, мне больно произносить это имя. Ноа. Взглянув на нее, я увидела только хладнокровную психопатку, двойную убийцу, одержимую манией величия. Но ее имя, милая моя. Не Ноа Синглтон. Ноа Пи Синглтон, как она утверждает.

Ноа

Ноа

Ноа

Оно означает движение и стремление, хотя смертникам от этого ни холодно, ни жарко.

Ноа.

Оно так легко соскальзывает с моих уст. Хотелось бы, чтобы ты произнесла его вместе со мной.

Прости меня за все, но с кем мне еще поговорить об этом, как не с тобой? Дорогая, я подумала, что обязана рассказать тебе о моем визите. Мне столько лет потребовалось, чтобы заставить себя прийти туда. Я пыталась переехать – знаю, что ты хотела бы этого. Я пережила потерю твоего отца. Слава богу, тебе не пришлось видеть, как он угасает! Я пыталась обзавестись друзьями, но, думаю, люди до сих пор боятся меня, так что связей у меня маловато. Это забавно, поскольку я не знаю, боятся ли меня люди из-за того, что случилось, или они всегда боялись меня, а я только что это осознала.

Сара, я очень-очень хочу узнать, что ты думаешь насчет «Матерей против смертной казни». Ты была со мной все это время, с того самого момента, как я выступила против нее на процессе, до того момента, как я организовала МАСК, до самой этой недели, когда я посетила тюрьму. Ты была так близка к тому, чтобы стать матерью! Впервые стать матерью. Я знаю, что ты поняла бы этот инстинкт. Ты понимаешь – как любой, кто создает жизнь, – не нам ее отнимать. Просто нельзя так. Мне жаль, что я столь долго к этому шла, но, наконец, пришла все-таки.