Обреченная - Элизабет Силвер. Страница 8

Но этого было недостаточно для первой вылазки Олли.

– Чем больше мы будем разговаривать, тем лучше я вас узнаю, – взмолился он, когда я сказала, что на сегодня с меня хватит. – Тем больше я смогу найти людей, которые подпишут прошение о помиловании. Это поможет нам составить самое лучшее прошение о помиловании, какое только возможно. Поддержка Марлин очень важна, но если в вашем прошлом найдутся еще люди, которые смогут подписаться в пользу смягчения вашего приговора, тем лучше.

Как будто Фельдшер Номер Один прямо вот так и подпишет аффидевит в пользу сохранения моей жизни!

Я вела нормальную жизнь ребенка из среднего класса, жила с работающей матерью-одиночкой, стереотипным «хвостом» в виде младшего брата и постоянно меняющимися папочками, которые различались стилями усов. У одного были «червячки», как у Кларка Гейбла, у другого – жирные белесые подкрученные вверх, у третьего – черные в стиле Дали, и, увы, мне неудобно сообщать, что моя матушка спала с мужчиной, щеголявшим гитлеровскими усиками. Я знаю, что это экстравагантно, мягко говоря, но тогда я этого не понимала.

Мне, наверное, было лет семь, когда после инцидента с одним из усатиков мама потащила меня к логопеду, думая, что это поможет исправить мелкий дефект речи. Тогда она спала с мужчиной, у которого усы были как мохнатая гусеница, а еще он носил толстые очки в проволочной оправе. Мужчина этот работал бухгалтером в ресторане, где она обслуживала столики.

Я увидела его раз в нашем доме за завтраком. Он был в голубых «семейных» трусах в тонкую полоску и майке-алкоголичке, заляпанной горчицей на животе. Я помню ощущение, когда его глаза обшаривали меня с ног до головы, как сканер, медленно, и когда он закончил, у него за ушами прямо зажглась лампочка. Раз утром он пошутил над тем, как я просила кашку («Мам, дай повалуйста фвуктовый сивоп!»), и после этого меня стали таскать к логопеду два раза в неделю.

Лечение у логопеда растянулось на два года, просочилось в театральные приемы моей матушки и привело к совету направить мою новообретенную свободу речи в русло профессионального ораторского искусства. Поэтому, когда мне было девять лет, моя мать уже раз сорок таскала нас с братом на репетиции спектакля, где она первый и последний раз играла главную роль в мюзикле. Она играла Анни Окли в «Энни, готовь пистолет» [9] и в ярком костюме с легким налетом вестерна громко пела одну из нелепых песенок из этой постановки, словно бы только для меня.

«Все, что ты делаешь, я могу лучше. Я могу делать все лучше, чем ты», – пела она назойливый мотивчик под сопровождение жалкого разъезжающегося оркестра в двенадцать человек, сидевших в оркестровой яме. В то время я могла не понимать, о чем в ней поется, но что я понимала, так это то, что она и вон тот актер (поскольку он был усат, то наверняка спал с ней в то время) поют, что могут совершать случайные действия на измор лучше остальных тринадцать раз за три минуты, ничем не подтверждая это, кроме игривых жестов, которые едва-едва смешили аудиторию. Я еще не перешагнула двузначный возрастной порог, но уже тогда музыка раздражающе забиралась мне под череп. Передо мной была женщина, которая ничего в жизни не могла сделать правильно, но пела перед сорока или тридцатью людьми, какая она крутая, и все они ей верили из-за нарисованных на лице веснушек и деревянного ружья. В вечер премьеры, сразу после того, как мать закончила эту песню, она, помню, еле заметно кивнула и подмигнула мне.

Когда мне было десять лет, фетиш мужских усов в сердце моей матушки уступил пристрастию к спортсменам. Я имею в виду, что она встречалась только с бегунами. А под бегом я подразумеваю спортивную ходьбу. Не хочу никого и ничего судить, но почти у половины ходоков, которых моя мама притаскивала домой, над верхней губой красовались усики, так что хотя она и заявляла, что покончила с усами, но на самом деле это было не так. Ни разу.

Я никогда не забуду, как однажды пришла домой из школы и застала мою мать и какого-то усатого ходока, которые шествовали к передним дверям после грандиозной трехмильной пробежки, виляя бедрами справа налево, работая локтями в ритме маятника и нежно касаясь стопами земли – с пятки на носок, с пятки на носок, словно физически недоразвитые танцоры сальсы. Я была с Энди Хоскинсом, самым популярным мальчиком в школе, и с Персефоной Райга, самой популярной девочкой в школе. Ноги моей матери танцевали в такт с ногами ее бойфренда, пока она вставляла ключ в замочную скважину, а затем в какое-то мгновение их бедра почти вошли в синкопический ритм, слились, как водка и клюквенный сок, как ром с кока-колой. Прямо у всех на глазах. Перед нашей входной дверью. Перед всеми соседями, Энди Хоскинсом и Персефоной Райга.

Позже Персефона стала моей ближайшей подругой, постоянной компаньонкой и наперсницей, до самой середины седьмого класса, когда ее родители переехали в другой район по соседству, где наличие теннисного корта на заднем дворе не считалось излишеством или показателем достатка. Это считалось нормой, как в моем районе считалась нормой ванная в доме и дверка для собаки.

Поначалу я нечасто виделась с Персефоной после ее переезда, но где-то через месяц она стала приглашать меня к себе и учить, как подавать мяч с выходом на стенку на корте на заднем дворе или гасить высокую подачу так, чтобы никто не мог ее отбить. Спустя две-три недели все было так, будто она и не уезжала.

Я до сих пор помню, как впервые посетила ее маленький дворец на другом конце города. Ее родителям было приятно, что она до сих пор общается с бывшими одноклассниками, поскольку она с трудом привыкала к новой школе. Они пригласили меня в дом и с достоинством слуг в новом особняке подали мне лимонад в хрустальном стакане и печение «Герлскаут» на стеклянной тарелке для сыра.

– Помадных лепешечек, Ноа? – предложили они.

Я красноречиво кивнула, как, по моему пониманию, следовало отвечать в этом доме.

– Да, мэм, миссис Райга. Большое спасибо, миссис Райга.

– Свежевыжатый лимонад, Ноа, или без мякоти?

– Без мякоти, миссис Райга. Большое спасибо, миссис Райга.

Персефона рассмеялась, услышав, что я разговариваю с ее матерью, как с королевой.

– Идем! – весело крикнула она. – Я хочу тебе кое-что показать.

Она схватила меня за руку и потащила в родительскую столовую, где за толстым стеклом, способным защитить Мону Лизу от случайных отпечатков пальцев и пуль, красовались фарфоровые тарелки.

– Посмотри, – сказала она мне. – Мама говорит, что они стоят около двадцати тысяч долларов.

На каждой чашечке и блюдечке китайского фарфора были вручную нарисованы ирисы. Откуда я знаю, что вручную? Персефона рассказала.

– Они расписаны вручную, – горделиво объявила она. – Мама сказала, что они расписаны вручную. Потому и стоят столько. Мы унаследовали их вместе с домом, когда дедушка умер. Правда, круто?

Я не была уверена, что именно здесь круто, но точно понимала, что я – не компания для людей, которые говорят о китайском фарфоре и нарисованных вручную ирисах, и еще меньше – для тех, у кого на заднем дворе теннисный корт. Я понимаю, что Персефона и семейство Райга тоже не были им компанией. Сьюзен и Джордж Райга не сами расписывали эти чашечки, и не они строили этот теннисный корт. Они просто унаследовали царские одежды, точно так же, как я – кофейный цвет волос.

Много месяцев Персефона приглашала меня к себе после школы, когда у нее не было занятий теннисом, французским или танцами, чтобы показать мне очередную наследную диковинку, которую ее отец или мать сочли слишком ценной, чтобы выставлять напоказ. Райга всегда прятали свои любимые вещицы за толстым стеклом, в деревянных шкафчиках или в сейфе. Впечатление создавалось такое, словно они так и не притерлись к своему новому положению, словно так и не расстались со своей прежней жизнью. Одежда, которую мы с Персефоной покупали вместе, когда были соседями, теперь лежала в старых чемоданах, которые никогда не открывались. У миссис Райга проявлялись новые морщины вокруг глаз и рта каждый раз, когда кто-нибудь звонил, потому что она не знала, как следует отвечать по телефону. Липкая пластиковая пленка покрывала всю их мебель, словно они слишком опасались замарать ее обыденными прикосновениями. Однажды эти люди проснулись, и им вручили новую жизнь, которую они не выбирали, и они не знали, как к ней приспособиться, – как человек, которого недавно усадили в инвалидное кресло.