Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия. Страница 38
Ну, еще поменялись местами кое-какие персонажи. Не служит более в Варьете Степа Лиходеев, его перебросили в Ростов, где он получил назначение на должность заведующего большим гастрономическим магазином, и портвейн больше не пьет. («Ходят слухи, что он совершенно перестал пить портвейн», — значится в черновой тетради; а при диктовке добавлено: «и пьет только водку, настоянную на смородиновых почках, отчего очень поздоровел».)
Ушел из Варьете финдиректор Римский. Не мог он «даже днем побывать в том здании, где видел он залитое луной треснувшее стекло в окне и длинную руку, пробирающуюся к нижней задвижке». Служит теперь Римский в театре детских кукол в Замоскворечье, но место его в Варьете не пустует — в этой должности утвердился известный нам Алоизий Могарыч.
Правда, неизвестно куда исчезли из Москвы Маргарита Николаевна и ее домработница, красавица Наташа. Но следствие пришло к логическому заключению, что они похищены преступными гипнотизерами и что преступников привлекла красота обеих женщин.
И еще № 118-й из психиатрической лечебницы: «Но вот что осталось совершенно неясным для следствия — это побуждение, заставившее шайку похитить душевнобольного, именующего себя мастером, из психиатрической клиники. Этого установить не удалось, как не удалось добыть и фамилию похищенного больного. Так и сгинул он навсегда под мертвой кличкой: „Номер сто восемнадцатый из первого корпуса“».
Крушение мира не состоялось.
…Наша затянувшаяся беседа о редакциях романа «Мастер и Маргарита» идет к концу; как берег утомившегося пловца, как отдохновение, зовет уже написанная последняя строка этого раздела; и ох как не хочется увязать в илистом дне споров с булгаковедами… Обойти бы? Но обойти не удается.
Потому ли, что мои уважаемые коллеги, случается, не дочитывают роман до конца, или благодаря редкой способности некоторых из них воспринимать метафоры буквально, родилась (и распространилась!) идея о том, что в романе «Мастер и Маргарита» Москва погибла. И Ершалаим — тоже.
Родоначальник этой идеи Мирон Петровский впервые изложил ее в уже цитированной выше статье «Мифологическое городоведение Михаила Булгакова» — той самой, в которой, так и не доказав, что Булгаков занимался каким-то мифическим «городоведением», предложил свою знаменитую трактовку законов физики.
«В „Мастере и Маргарите“, — пишет М. Петровский, — погибают оба города, сосредоточившие в себе действие романа, — Ершалаим и Москва. Конец Ершалаима напрямую связан со смертью Ешуа Га-Ноцри. Конец Москвы — со смертью мастера…» И хотя далее, как это принято у булгаковедов, от своей идеи исследователь как бы отступает: «Исчезновение двух великих городов в „Мастере и Маргарите“ — скорей всего оптическая иллюзия, поскольку читатель знает, что оба города более или менее благополучно пребывают на своих местах …», — тем не менее в конце концов настаивает на своем: «…Есть серьезные основания полагать, что у Булгакова — пусть не прямо, обиняком, намеком — речь идет именно о полной гибели двух великих городов» [28]. (Подчеркнуто мною. — Л. Я.)
В доказательство гибели Ершалаима М. Петровский приводит несколько строк из прекрасного описания грозы в романе: «Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Страшную тучу принесло со стороны моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана».
В качестве свидетельства гибели Москвы — следующие строки: «Маргарита на скаку обернулась и увидела, что сзади нет не только разноцветных башен с разворачивающимся над ними аэропланом, но нет уже давно и самого города, который ушел в землю и оставил по себе только туман».
От этой путаницы начинает болеть голова… «Более или менее благополучно пребывают на своих местах»? Кажется, наш исследователь забыл, что великий Иерусалим — булгаковский Ершалаим — действительно погиб. Он был взят римлянами, защитники города убиты, казнены, угнаны в рабство; город стерт с лица земли, так что чудом уцелел лишь кусок кладки западной стены храма… На месте погибшего города — через много лет, в другую эпоху — постепенно возник новый…
В романе катастрофа произойдет за пределами романного времени, но пока длится это самое романное время, автор помнит, что город обречен, и уверен, что об этом помнит читатель.
«Вспомни мое слово, — угрожает, пророчествуя, Пилат: — увидишь ты здесь, первосвященник, не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания!»
Это булгаковский пересказ — булгаковский перевертыш — пророчества в Евангелии от Луки. («И когда приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем и сказал: …придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне…»)
Евангелист Лука, а не Булгаков ставил гибель Иерусалима в прямую связь с гибелью Иисуса. Лука, которому тем легче было пророчествовать, что писал он после разрушения Иерусалима…
А гроза… Ах, эти грозы — стихия Воланда, один из самых сильных сквозных мотивов в «Мастере и Маргарите», пронизывающих весь роман и соединяющих в единое целое его «ершалаимские» и его «московские» главы…
Гроза уйдет, и солнце, прежде чем «утонуть в Средиземном море», еще успеет вернуться в Ершалаим, чтобы позолотить ступени Иродова дворца… А потом ночной город будет залит праздничными огнями. («Во всех окнах играло пламя светильников, и отовсюду, сливаясь в нестройный хор, звучали славословия».) И два гигантских пятисвечия (эти пяти-, а не традиционные семисвечия Булгаков разглядел на иллюстрации из старинной рукописи, воспроизведенной в одном из изданий книги В. Ф. Фаррара) зажгутся над храмом, так что свет их заспорит со светом луны, повисшей высоко в небе…
Что же касается гибели Москвы в романе «Мастер и Маргарита», то тут придется только пожать плечами. Неужто надо напоминать, что Земля, на которой мы живем, круглая и оставляемые нами города неизбежно уходят за горизонт — так же, как тонет в Средиземном море вечернее солнце Иудеи и уходят, погружаясь за черту окоема, корабли в море…
Нет, крушение мира в романе «Мастер и Маргарита» не состоялось. «Ну что же, — говорит Воланд о москвичах, — они — люди как люди… обыкновенные люди…» И ни политические, ни революционные перевороты, ни даже самое появление дьявола в Москве ничего не переменят по существу. Мир — в его мизерном, обывательском, бездуховном — оказывается, бессмертен…
Или, может быть, вы ожидали чего-то другого?
«Кто-то отпускал на свободу мастера…»
В истории шестой редакции романа есть существенный момент: перед тем, как начать диктовку эпилога, Булгаков снимает последний, к тому времени заключительный, абзац в 32-й, последней главе романа.
Предпоследний абзац заканчивался так: «…Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь».
Дописывается еще одна строка: «Беречь твой сон буду я». Строка становится заключительной, поскольку все, что следует за нею, писатель снимает.
Снимает: «Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому…» Снимает строки о том, что голос ее струится, как струился и шептал оставленный позади ручей… И «память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя»… И заключительные слова о пятом прокураторе Иудеи тоже сняты.
Эпилог написан вместо этих строк.
Е. С. расстаться с этими строками не могла (они уцелели во втором и третьем экземплярах машинописи) и, приводя роман в порядок, включила их в текст. Потом они вошли в первое отдельное издание романа (Москва, 1973): редактор издания А. Саакянц, в целом без особого пиетета относившаяся к правке Е. С. Булгаковой, эти строки сохранила. И я, готовя роман к печати в 1987–1989 и затем в 1989–1990 годах, не посмела оспорить уже сложившуюся традицию и тоже сохранила эти, к тому времени очень популярные строки. Чего, конечно, делать нельзя было… [29]