Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия. Страница 39
Так строки, собственноручно снятые автором, вошли во все издания романа, что-то непоправимо в нем нарушив. Ибо если Булгаков эти поэтические, музыкальные строки снял, значит, что-то в них ему мешало? Что-то требовало другого решения? Или просто не нуждалось в повторе, поскольку ушло в эпилог… Что?
Прежде всего, заключительная фраза о Понтии Пилате. Ей было назначено прозвучать в романе трижды. Сначала в рассказе мастера: «Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал, что последними словами романа будут: „…Пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат“». Потом в конце романа, сочиненного мастером… И еще раз в конце романа в целом… Трижды повторенная, фраза соединяла в один узел все пласты романа, как бы подтверждая, что все, прочитанное нами, написано одним лицом.
Теперь, вопреки воле автора, заключительные слова о Понтии Пилате звучат четырежды. И возникает ошибочное ощущение необязательности эпилога, ошибочное ощущение концовки романа, якобы состоявшейся в 32-й главе.
Еще существенней, что со снятием последнего абзаца и заменой его эпилогом слова об исколотой памяти более не относятся к мастеру. Они перешли к Ивану.
Перечтите обе концовки (по воле судьбы публикуемые почти рядом в многомиллионных тиражах романа).
Концовка, оставшаяся от пятой редакции романа (созданная в июне 1938 года): «…и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. <…> Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресение сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат».
И концовка окончательная (шестая редакция, эпилог, май 1939): «Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто: ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат».
Интонация заключительных строк романа сохранена. Сохранена мелодия исколотой и затухающей памяти. Сохранена строка о жестоком пятом прокураторе Иудеи. И все же что-то очень важное изменилось. «Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно…» В пятой редакции сюжет завершен — образ Пилата оставляет мастера навсегда…
В новом окончании романа образ Пилата оставляет Ивана Николаевича Понырева. Но не навсегда — на время. До следующего полнолуния: «… и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто…»
В жизни Ивана Николаевича ничто не завершено. Тема распятия и тема Пилата в его жизни отложены — до продолжения. Но что за продолжение обещано ему, названному мастером так: «мой ученик»?
К концу эпилога, примерно в его последней трети, разговорно-иронический тон как-то незаметно исчезает. Повествование снова становится простым и важным — подобным тому, как оно звучало в «древних» главах романа. Именно здесь происходит окончательное прощение Пилата его спутником («Казни не было»). И окончательно утверждается обращение мастера к Ивану: «мой ученик»…
Роль Ивана Бездомного — Ивана Николаевича Понырева в романе продолжает определяться. И есть смысл снова заглянуть в черновую тетрадь эпилога: в рукописи мысль писателя иногда бывает беззащитно обнажена.
В черновой тетради читаем: «Каждый год, лишь только наступает весеннее полнолуние, под вечер появляется под липами на Патриарших прудах человек около тридцати или тридцати с лишком лет. Рыжеватый, зеленоглазый, скромно одетый человек. Это специалист по древней истории профессор Иван Николаевич Палашов». (Пусть вас не смущает фамилия Палашов. На протяжении эпилога Булгаков дважды попробует заменить фамилию этого своего персонажа, и все же вернется к прежней: Понырев.)
В диктуемых заново строках эпилога текст останется очень близким по смыслу: «Это — сотрудник Института истории и философии, профессор Иван Николаевич Понырев».
Профессия та же, только она помечена глуше. Убраны избыточные подробности — Булгаков не любит выкладывать все. Намек, впрочем, оставлен. «Институт истории… и философии… профессор…» Оглядываясь на черновик, можно предположить, что изучает и преподает Иван Николаевич все-таки древнюю историю — ту самую, которая так обожгла его в молодости. Так что все, что прошло перед нами в «библейских» главах романа, теперь ему очень хорошо известно. Из первоисточников. И, стало быть, прошедшие годы для некогда невежественного Ивана («Вы — человек девственный? Ведь вы человек девственный?» — говорил мастер) не прошли даром…
Но вот что особенно любопытно: в черновой тетради эпилог не дописан. Он прерван на сцене казни, которую Иван Николаевич видит во сне. Прерван на туче, которая накатывается на спящего, туче, «которая, пожрав солнце, пожрет и его самого» и которую с криком проснувшийся «не сумеет описать…»
Рукопись обрывается на слове описать … Стоп! А почему собственно Иван Николаевич должен описывать наваливающуюся тучу?
«Меня другое теперь интересует… Я другое хочу написать»… И которую с криком проснувшийся «не сумеет описать …»
На слове описать Булгаков (мы уже встречались с этой особенностью его творческого процесса) откладывает черновую тетрадь. Теперь окончательно сложившийся в его голове эпилог он продиктует сразу набело — от начала и до конца. При диктовке слишком намекающий глагол снимет. Точно так же, как снимет уточнение профессии героя. Но самые понятия не отменит. Они, тревожа воображение читателя, уйдут куда-то в глубину, не подчеркнутые, даже не названные и тем не менее подразумевающиеся.
Мы расстаемся с Иваном Николаевичем в эпилоге, когда он проходит по знакомым местам, а потом ему снится грозовая туча над Лысой Горой… Теперь он историк, он другой человек. Может быть, мы расстаемся с ним в преддверии его будущего? А будущее его — страшно подумать — этот самый роман, который мы дочитали?
И эти загадочные слова в отвергнутой концовке романа — о том, что кто-то отпускает мастера на свободу… Кто отпускает мастера на свободу? Кто отпускает его так же, как он сам только что отпустил созданного им героя? Воланд, подаривший ему последний приют? Или Тот, кого мастер так никогда и не увидит и кто прочел его роман? Или гораздо ближе — тот, кто написал его — подобно тому, как он сам написал созданного им героя?
И не для того ли, чтобы подсказать нам это, переписан и дописан эпилог?
Остаются тайной и два последние слова в романе.
«…Жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат».
Или Понтийский Пилат? В разных изданиях печатается по-разному.
С этой загадкой я столкнулась впервые, когда восстанавливала текст романа в конце 1980-х годов. В последнем авторском тексте — в сохранившейся машинописи эпилога — Понтийский. В подготовленном Еленой Сергеевной к изданию в 1960-е годы — Понтий. Почему?
Первая мысль: у нее был какой-то не дошедший до нас дубликат последней страницы с авторской правкой. Но от этой мысли пришлось отказаться. В тот светлый период работы с рукописями я открыла машинописную копию романа «Мастер и Маргарита» в фонде П. С. Попова [30] — очень тусклую копию, четвертый или пятый экземпляр с искрошившимся титульным листом — и поняла, что это и есть текст, собственноручно перепечатанный Е. С. Булгаковой в первые месяцы после смерти писателя, а несколько позже, но в том же 1940 году подаренный ею П. С. Попову.
Эта ее первая, еще простодушная и наивная перепечатка очень близка к оригиналу: в ту пору Е. С. не умела да почти и не решалась редактировать роман. В этой копии роман заканчивается словами: Понтийский Пилат. Стало быть, именно эти слова стояли в подлиннике. А поправку (правильную или ошибочную — вот в чем вопрос) Е. С. внесла позже — что-то вычислив в рукописях, находившихся в ее распоряжении.
Увы, нет никакой уверенности в том, что рукописи, находившиеся в ее распоряжении, полностью мне доступны. Что-то, как известно, затерялось в недрах Государственной библиотеки. Что-то сохранившееся и, может быть, существенно важное я попросту не смогла получить. (Текстолог, не имеющий доступа к текстам, — один из феноменов фантастической страны России.) Попробуем просмотреть то, что доступно.