У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич. Страница 52

- Егор! — на кухню вошла Зинаида. — У нас ведь тоже на книжке есть.

- Что есть? — неожиданно взъярился Егор Петрович. — Сколько у нас есть?

- Как сколько? Ты че, Егор? Двенадцать тыщ у нас там лежит! — выложила простодушная Зинаида, и Егора всего перекосило, он незаметно ото всех погрозил ей кулаком, сказал:

- А по мне так все отдай, не жалко! Ты последнее с себя снимешь и отдашь! А случись с нами что, тебе кто даст? У меня вон здоровья, можно сказать, никакого!

- Пить надо меньше! — обрезала его Люба. — И здоровье будет. Степан, ты чего молчишь, как партизан?

- Пять тыщ завтра принесу... — кашлянув в кулак, проговорил Степан Егорович, глянул на Любу и тут же отвел взгляд, так нестерпимо было ему смотреть на нее.

Игорь Васильевич хотел было незаметно выскользнуть с кухни, но Люба увидела, остановила на пороге:

- Игорь Васильевич, а вы? Уж вашу доброту все знают, Игорь Васильевич, вашу сознательность культурного человека!

- Гм-гм... — закашлялся Игорь Васильевич. — Я, конечно, рад бы в рай, да грехи не пускают. У самого столько долгов, тяну от получки до получки…

- Ха, до получки! А чаевые! — хихикнул Егор Петрович. — Давай, давай, Игорь Васильевич, не крохоборься, выкладывай! Небось где-нибудь в подполе немалые тыщи лежат!

- Дурак ты, Егор, и не лечишься, — с сожалением посмотрел на него Игорь Васильевич, но Егор Петрович, оторвавший от сердца целых пять тысяч (Зинке еще достанется за это добросердечие), чувствовал себя главным благодетелем и горел желанием всех поучать и вообще побыть на виду:

- Пусть дурак! А пять тыщ отслюнявил! А ты, Игорь Васильевич, так сказать, боец культурного фронта, крохоборишься! Позоришь себя перед честным народом! Ну где это видано, что советский человек, если он советский, конечно, отказал в помощи другому советскому человеку?

- Если он, конечно, сбветский, — добавил Сергей Андреич, и все негромко рассмеялись.

- Пожалуйста, пожалуйста, разве я отказываюсь? — развел руками Игорь Васильевич. — Люба, запиши за мной пятьсот... нет, шестьсот рублей!

- Тьфу ты! — с досадой сплюнул Егор Петрович и хотел было опять разразиться речью, но Игорь Васильевич уже спешил по коридору в свою комнату.

- Ладно, Егор, чего ты? Дареному коню в зубы не смотрят, — примирительно проговорил Сергей Андреич.

- Да пошел он к едрене фене! У него добра всякого знаешь сколько? — выпученными глазами Егор Петрович смотрел на врача. — Как в комиссионном магазине! Ихняя Ленка говорила, одних шуб норковых да черно-бурых — четыре штуки!

- Ох, Егор, у зависти глаза велики, — усмехнулся Сергей Андреич.

- Думаешь, я завидую?! Да плевать я хотел на это богачество! Мне дай — я в момент пропью! — Егор Петрович ударил себя кулаком в грудь. — Мне обидно. Пока я в окопах гнил, ранения да контузию зарабатывал, эта сука в Алма-Ате мошну набивала! А теперь он же меня за человека не считает! Это как понимать?

- Так и понимай... — обезоруживающе улыбнулся Сергей Андреич. — Кесарю — кесарево, а слесарю — слесарево.

- Во-во, едрена вошь! — Егор Петрович нервно ходил по кухне, дымил папиросой. — Нет, как же это так получается, а? Все вроде равны, а где же это равенство? Ты образованный человек, Сергей Андреич, ответь мне! А то роман сочиняешь, а на простой вопрос ответить не можешь. — Егор Петрович разволновался не на шутку, быстрее забегал по кухне.

- Не мелькай перед глазами, Егор, — сказал Степан Егорыч и поднялся, поставил на стол полную окурков консервную банку, застучал деревянной култышкой к двери. Уже выйдя в коридор, он оглянулся. Люба, согнувшись, сидела за столом и подсчитывала деньги.

- Двадцать тыщ шестьсот рублей набирается, ну какие мы молодцы! — повеселевшим голосом проговорила Люба. — Цены нам нету!

Степан Егорыч смотрел на нее, и сердце ему жгло нестерпимо — да хоть глянь ты на меня, чертова кукла! «Убью я ее, — вдруг отрешенно подумал Степан Егорыч. — А сам застрелюсь. И дело с концом!» Но в следующую секунду он обреченно понял, что ничего такого не случится, а будут унизительные мучения, зубовный скрежет от бессилия что-нибудь сделать, хоть как-нибудь поступить…

- Э-эх, по такому случаю... — Егор Петрович возбужденно потер руки.

- Что по такому случаю? — насторожилась Зинаида. — Ты в окно глянь, ирод, ночь надворе! Какой такой случай? Несчастье у человека, а ему — случай!

- Я не в том смысле — случай, что ограбили, а в том смысле — случай, что дружным коллективом проявили…

- Я тебе проявлю, пьянь окаянная! Спать иди! — взвизгнула Зинаида. — Что же ты за человек такой оглашенный! Баба от горя как корова ревет, а ему случай выпить представился!

Люба громко захохотала. Засмеялся Сергей Андреич — он сидел за своим столом и ел гречневую кашу с молоком, а краем глаза успевал заглядывать в «Вечерку».

- Э-эх, люди-и... — хохотала Люба. — С вами помирать и то весело будет, ей-богу!

- От такой жизни собачьей и не так развеселишься, — мрачно проговорил Егор Петрович и пошел из кухни, раздосадован но махнув рукой, — маневр не удался, выпить стопаря на сон грядущий не пришлось. Он прошел мимо Степана Егорыча, по-прежнему стоявшего в дверях, задел его плечом, буркнул: — Спи спокойно, Степан, друзья тебя в беде не оставят…

А Степан Егорыч и внимания на него не обратил — все смотрел на хохочущую Любу и вновь подумал обреченно: «Нет, застрелю я ее, ведьму. Чистая ведьма, ишь как заливается, аж мороз по коже...»

Люба перестала смеяться, взяла блокнот и поднялась со словами:

- Пойду Полину обрадую. — И пошла из кухни.

Проходя мимо Степана Егорыча, она встретила его страдающий темный взгляд, задержалась, спросила тихо: — Ты чего, Степа?

- Ничего... — Он все смотрел ей в глаза, сделал движение к ней, прошептал хрипло: — Люба-а... ведьма ты-ы... я тебя застрелю, вот те крест застрелю... — И глаза его действительно стали страшными.

- Иди, Степа, покойной ночи... — Всю ее обдало жаром, в страхе она оглянулась на кухню — Сергей Андреич читал «Вечерку» и ел кашу с молоком, ничего вокруг не видя и не слыша. Люба чуть коснулась пальцами щеки Степана Егорыча, вдруг жарко прошептала ему на ухо: — Иди, Степан... я приду к тебе... — и быстро пошла по коридору к комнате Полины, постучала в дверь и вошла.

Степан Егорыч очумело потряс головой — почудились ему эти слова? Нет, вроде он их слышал, видел ее глаза. Она даже по щеке его погладила. Степан Егорыч потрогал щеку. Значит, она придет? Внутри, под сердцем, у Степана Егорыча похолодело, а потом мелко, трусливо задрожало — что же будет-то, господи? Он вошел в комнату, рухнул, не раздеваясь, на кровать, уткнулся лицом в подушку и закрыл глаза.

А Люба обнимала плачущую Полину, говорила:

- Ничо, Поля, ничо, мы люди бедные, нам в одиночку никак нельзя. А друг за дружку держаться — глядишь, проживем, а?

- Любонька, миленькая... ты прости меня... за давешнее, и Зинаиду прости... — Полина плакала, но в глазах светилась благодарность — не верилось, что ее вдруг отвели от пропасти, на краю которой она оказалась.

- Уж забыла все давно, — усмехнулась Люба, а у самой сердце сжималось и вздрагивало: что она сказала Степану, что натворила, сумасшедшая?

- Я вам всем этого никогда не забуду, Любушка... — сквозь слезы продолжала бормотать Полина. — Я всем по гроб благодарна. Бог вам воздаст, Любонька, он все видит и обо всех добрых людях заботится, любовью своей согревает…

А перед глазами Любы стояло лицо Степана, его почерневшие, почти безумные глаза, впадины на небритых щеках, и страх обдавал ее ледяным холодом — верно говорят, от страсти человека то в жар, то в холод бросает, невесело подумала про себя Люба. Она, словно самоубийца, стояла на краю крыши высокого дома, ужас сковывал все тело, и в то же время непреодолимо тянуло вниз. «A-а, будь что будет! Ведь прыгает человек и, может быть, в следующее мгновение горько жалеет о том, что сделал, вопль исторгается из него, предсмертный вопль, но исправить что-либо он уже не в силах... А вот пойду, — с гибельным восторгом подумалось Любе, — и гори оно все синим пламенем, хоть застрелитесь все — всем вам назло пойду!»