Берта Исла - Мариас Хавьер. Страница 105

– Пистолет?

– Нет, нет, это так, ничего. Просто я привык иметь его при себе. За много лет привык, пойми меня правильно.

– И ты что, всегда носишь его с собой?

– Нет, не всегда. Теперь все реже и реже.

Иначе говоря, я уже не знаю, станет ли Томас защищаться или не исключает того, что однажды пустит себе пулю в лоб, потому что это он сам застрял в прошлом, запутался в воспоминаниях и не может больше выносить столь долгое и непрерывное пребывание на земле. Когда он, сидя на диване, смотрит на деревья, я почти равнодушно думаю о том, сколько ужасных вещей он успел совершить за минувшие годы, когда я не играла никакой роли в его жизни, мертв он был или жив. Остается только радоваться, что я ничего про них не знаю, совершенно ничего, и хорошо, что им запрещено об этом рассказывать: зачем усугублять рассказом то, что происходит словно бы само по себе. Однако большинство людей твердо уверены: ничего не происходит само по себе. Они все восстанавливают в памяти и повторяют свой рассказ до бесконечности, не давая случившемуся сгинуть в прошлом.

Я часто думаю: да ведь нет ничего особенного в том, что я не знаю своего мужа, словно речь идет о совершенно чужом человеке. И об этом тоже написал Диккенс, если именно ему принадлежат слова, которые крутятся у меня в голове: “Мой друг умер, мой сосед умер, моя любовь, радость моего сердца, умерла; это неумолимое утверждение и увековечение тайны, которая всегда в них была… На любом кладбище этого города, в котором я оказался – есть ли спящий более непостижимый, чем занятые своими делами горожане; в своей самой глубинной сущности или в том, чем я для них являюсь?”

Сам Томас с ранней юности не пытался ни разобраться в себе, ни разгадать себя, ни понять, к какой категории людей принадлежит. Ему такие заботы казались нарциссизмом и пустой тратой времени. И в этом он, пожалуй, не переменился, даже прожив изрядную часть своей жизни, а может, знал о себе все с самого начала, едва научившись что-то соображать. Ну а тогда зачем мне стараться понять того, кому нет дела до себя самого? Мы слишком многого хотим: хотим, например, заглянуть в самую глубину людских душ, и прежде всего в душу человека, который дремлет и дышит на соседней подушке.

Время от времени, но не часто, Томас проводит ночь в моей постели, а иногда и я остаюсь у него в мансарде на улице Лепанто, а если срочно понадоблюсь детям, долго искать меня не придется, достаточно будет просто позвонить мне или выйти из дому и пересечь площадь, где не ходят машины, к тому же наши дети уже достаточно большие. Томас и сейчас не знает, что такое крепкий сон, он часто что-то бормочет, но все-таки спит. Когда я смотрю на мужа, мне хочется нежно погладить его по голове и прошептать: “Вот так и лежи, любовь моя. Не шевелись, не поворачивайся, тогда ты и сам не заметишь, как спасительный сон постепенно прогонит мысли, из которых вырастают твои кошмары. Слава богу, что ты не говоришь мне, о чем думаешь часами напролет, думаешь постоянно, во сне и наяву. Что-то с тобой происходит, но я не знаю что, к счастью, не знаю, и лучше мне и впредь ничего не знать. Знаю только, что причин для горьких мыслей у тебя немало, и, на беду, твоя голова никогда не отдыхает”. Но я сдерживаюсь и ничего ему не говорю – и не скажу, сколько бы лет ни прожила рядом с ним. Это я держу при себе, хотя нередко что-то такое приходит мне на ум. Сказать ему об этом было бы слишком щедрым подарком, даже если он ничего не услышит: слишком долго он прожил вдали от меня, позволив объявить себя умершим, бросив свое тело на далеком берегу.

Порой, отрешенно глядя с балкона на улицу, он проводит ногтем большого пальца по шраму на щеке, которого нет уже давным-давно. И я думаю о том, о чем, наверное, думает и он, вспоминая след, которого никто не видит и который один только он помнит, отлично зная, как он появился – скорее всего, рану нанесли вовсе не уличные грабители, а те, кто хотел ему отомстить и его покарать. Он, наверное, думает, что если как следует разобраться, то он принадлежит к категории людей, которые не считают себя главными героями даже своей собственной истории, с самого начала кем-то искалеченной.

Такие люди в середине пути вдруг обнаруживают, что даже если каждый из них – личность неповторимая, никто не сочтет их историю достойной рассказа, и в лучшем случае о ней вскользь упомянут, рассказывая чью-то другую, более увлекательную и яркую, а главное – необычную. Их история не годится даже для легкой болтовни во время затянувшегося застолья или для посиделок у камина бессонной ночью. Именно так обычно случается с жизнями, подобными моей или его, а на самом деле со многими и многими другими, когда они просто существуют и ждут.

Апрель 2017