Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Борозняк Александр Иванович. Страница 44

В течение месяца после пробной атаки Хильгрубера и Нольте в западногерманской прессе отсутствовали какие-либо отклики на нее. Наверняка, это было следствием слабостей ведущих течений исторической мысли ФРГ: консервативные историки предлагали свое решение проблем, которые явно недостаточно разрабатывались исследователями либерального направления. Честь немецкой интеллигенции была спасена Юргеном Хабермасом, опубликовавшим в еженедельнике «Die Zeit» статью «Апологетические тенденции в германской историографии новейшего времени». Хабермас дал предельно точную и яркую характеристику концепции Нольте, которая «позволяет лишить нацистские преступления их исключительности, представив их всего лишь как ответ на угрозу уничтожения (сохраняющуюся и по сей день) со стороны большевиков. Освенцим утрачивает теперь свое значение зловещего символа преступлений германского фашизма и превращается всего лишь в техническое новшество, внедрение которого объясняется “азиатской” угрозой со стороны врага, все еще находящегося у наших ворот» [622]. Хабермас писал, что «сорок лет спустя продолжается — в иной форме — спор, начатый Карлом Ясперсом»: «В центре дискуссии находится вопрос о том, какие исторические уроки извлечет общественное сознание из периода нацистской диктатуры». Философ предупреждал об опасности утраты памяти о Третьем рейхе — «памяти, отягощенной виной». Память о режиме Хабермас именовал «фильтром, через который проходит культурная субстанция, востребованная волей и сознанием» [623]. Брошат сравнил выступление Хабермаса со «свежим порывом ветра, который очистил атмосферу» [624].

Вопреки ожиданиям правых политиков и публицистов дискуссия привела к формированию широкого фронта ученых, которые, придерживаясь различных политических взглядов, объединились на общей платформе постижения исторической правды о Третьем рейхе и его злодеяниях.

Хабермаса поддержали авторитетные исследователи Ганс Моммзен, Мартин Брошат, Юрген Кокка, Бернд Бонвеч, Ганс Август Винклер, Ганс-Ульрих Велер, Курт Зонтхаймер, Вольфганг Моммзен, Вольфрам Ветте, Герд Юбершер… В их аргументированных публикациях был предельно четко определен характер утверждений Нольте и его единомышленников. Речь шла, по оценке Зонтхаймера, о попытке сконструировать для немцев «подправленно-приукрашенную совесть» [625]. Это означало бы, констатировал Вольфганг Моммзен, «возвращение к гармоничной модели германской истории, к исключению таких событий и комплексов событий, которых мы, как нация, должны стыдиться» [626].

Общественности ФРГ предлагали, подчеркивал Ганс Моммзен, «отбросить в небытие память о катастрофе национал-социалистической эпохи и под предлогом “нормализации” заставить забыть опыт Холокоста и операции “Барбаросса”» [627]. Брошат отмечал: сторонники ревизии истории периода 1933–1939 гг. хотят, «чтобы у немцев исчезла краска стыда, чтобы немцы отказались от самокритичного восприятия собственной истории, которое является одним из лучших элементов политической культуры» [628].

Активная фаза «спора историков» продолжалась до весны 1987 г., а затем наступило время для осмысления итогов дискуссии, которая уже сама стала, по определению Бернда Фауленбаха, «объектом рефлексии» [629]. Можно согласиться с претензиями Клауса Фриче: «За пределами дискуссии остались глубинные структуры, находящиеся под поверхностью политических явлений» [630].

Но прав ли английский ученый Ян Кёршоу, утверждавший, что дебаты «не дали никаких новых материалов, которые вели бы к более глубокому пониманию Третьего рейха»? [631] Прав, если подходить к «спору» как к классическому научному дискурсу, для которого характерны выдвижение гипотез, поиск путей для их подтверждения или опровержения, корректировка позиций спорящих сторон. Но дело в том, что «спор историков» был преимущественно политикоидеологическим явлением. Главным качеством диспута было, как заметил Юрген Кокка, «переплетение факторов науки, морали и политики» [632].

И все же научное значение «спора историков» велико: дискуссия определила вектор развития германской историографии национал-социализма, стала неотъемлемым элементом политической культуры Федеративной Республики. Однако время не подтвердило чрезмерно оптимистических оценок результатов «спора» со стороны некоторых его участников, например, со стороны Ханса-Ульриха Велера, который считал, что дебаты привели к безоговорочной «победе критического разума» [633].

У «спора историков» был некий заключительный аккорд — выход в свет осенью 1987 г. монографии Эрнста Нольте «Европейская гражданская война». Если год назад он так или иначе признавал вину нацистского режима (хотя и именовал ее «вторичной»), то теперь эта проблематика переносилась в плоскость «континентальной гражданской войны», ответственность за которую раскладывалась (и далеко не поровну) на всех ее участников.

И если большевистская революция именовалась «вызовом», а нацистская диктатура «ответом», то Третий рейх (который-де «не может быть полностью сведен к несправедливости» и даже сохранял некоторые «либеральные черты») провозглашался «соответствовавшим духу времени, исторически оправданным и, в конечном счете, необходимым». Демонстративно дистанцируясь от результатов более чем полувекового исследования фашистских движений и диктатур (в том числе и от собственных работ начала 1960-х гг.), Нольте делал вид, будто не существовало глубокого кризиса Веймарской республики и направленного на поддержку Гитлера курса германской политической, экономической и военной элиты. Что касается войны против СССР, то Нольте считал неуместным по отношению к ней термин «агрессивная» и называл ее «оправданной», «неизбежной» и даже «освободительной», поскольку он полагал ее частью «мирового движения против большевизма» [634].

И хотя не сбылись ожидания Нольте, что его очередная книга станет «настоящим началом нового спора историков», а его оппоненты будут «посыпать голову пеплом» [635], широкое общественное обсуждение книги (а она, безусловно, заслуживала этого) как раз и не состоялось. Правда, «Die Zeit» опубликовала отмеченную литературным блеском критическую статью Винклера, в которой замысел Нольте характеризовался следующим образом: «освободить немецкую нацию от обвинений», «пересадить немецкую буржуазию с подобающего ей места — со скамьи подсудимых всемирной истории». Особого внимания заслуживало замечание Винклера о том, что «установки Нольте парадоксальным образом совпадают с упрощенными трактовками марксистского толка, которые объясняют фашизм исключительно в категориях противопоставления фашизма и социализма» [636].

Почему же не возникло дискуссии вокруг книги Нольте? Видимо, был прав Фолькер Бергхан, полагавший, что в ходе «спора историков», «в бесчисленных статьях, появившихся в ежедневной и еженедельной прессе, были опробованы практически все возможные аргументы» [637]. Может быть, сыграли свою роль и определенная самоуспокоенность историков демократического и либерального направления, их уверенность в прочности «победы критического разума»?