Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи. Страница 112
Вот так проходит моя жизнь. Дисциплина, усталость, грусть. Если выступления вечером нет, я забираюсь в свою комнату пораньше и лежу в фургоне, слушая шум цирка «Карминио». В загоне всхрапывают лошади, факир смотрит телевизор, как всегда, сделав звук слишком громко, клоуны, посмеиваясь, жалуются друг другу на жизнь, рычат запертые в клетках дикие звери.
Лежу и думаю. Как еще можно сложить свое тело. Как забраться в коробку, такую маленькую, чтоб больше никто не мог этого сделать. Стать еще меньше, и еще, и еще.
Я думаю о пустотах, остававшихся в коробке на моем последнем выступлении, о зрителях, которые, смеясь и аплодируя, шепчут «монстр», когда видят мое тело – безволосое, все словно на шарнирах, худое, анорексичное.
А чаще всего я думаю о родителях.
О матери, воздушной гимнастке, чье лицо – красивое, открытое, с резкими чертами – я помню смутно.
Об отце, тоже человеке-змее, как и я, который не смог оправиться после утраты и сошел с ума от горя. Он был одним из лучших конторсионистов в мире, в этом нет сомнений. Секретам профессии я учился у него.
Мой отец знал много секретов.
И открыл мне все – все, кроме одного.
Я родился и вырос в маленьком цирке, который постоянно балансировал на грани банкротства. Помню дыры в шатре, помню, какими тощими были львы – даже ребра торчали, помню пьяные крики в очередной раз набравшейся женщины-ядра.
В той жизни не было никакой романтики. Мы мотались по всей Италии, давая представления в безликих провинциальных городках, где разрешение на проведение шоу стоило недорого, а директор знал, что хотя бы окупит расходы.
Наш караван автофургонов, грузовиков и кэмперов тащился по туманным или залитым солнцем грунтовым дорогам, регион за регионом, месяц за месяцем, стараясь угодить зрителям с потухшими глазами, которые пришли на представление в поиске острых ощущений и дешевой экзотики.
По утрам мама с папой всегда тренировались, если мы не были в пути.
Она – на трапециях, делая в воздухе пируэт за пируэтом, легкая, как перышко, бросающая вызов гравитации, словно до защитной сетки внизу не двадцать метров, а какая-то малость. Тренировалась в одиночестве. Единственными ее партнерами были железные перекладины на четырех веревках. И защитная сетка.
Он – на площади или лужайке, где стоял шатер – изгибал тело, принимая невероятные позы; попробовав сделать что-нибудь подобное, обычный человек получил бы вывих (или еще похуже). Когда я был совсем маленьким, всегда смотрел, как он тренируется. Акробатика – это вопрос генетики в том числе. Расстояние между позвонками, гибкость связок… Все это я унаследовал от отца.
– Ты станешь мастером. Настоящим мастером. Может, будешь даже лучше, чем папа, – часто с улыбкой говорил мне он, видя, что я пытаюсь повторить упражнения. – Скоро мы выступим вместе.
После тренировки, закончив трюки под желто-красным куполом цирка, в облегающем костюме с золотыми блестками, мама приходила к нам – сильные точеные ноги, большие глаза, полные любви и адреналина, – и начинала качать мышцы.
Я сказал, что в той жизни не было никакой романтики. Это ложь, на которую меня толкают годы одиночества, угрызения совести и темные тени депрессии, мучающей мой повзрослевший мозг.
Романтикой были мы. Наша семья. Отец и мать, влюбленные, молодые, красивые, главные звезды цирка, единственные артисты, которым зрители аплодировали стоя – зрители, на представлениях клевавшие носом после работы в поле, после лишнего стаканчика граппы, уставшие от бесконечной рутины, из которой состоит жизнь провинциального городка.
Мы.
Не знаю, как моих родителей угораздило оказаться в таком захудалом цирке, но остальные артисты считали, что скоро папу с мамой заметит какой-нибудь важный импресарио и позовет в известный цирк. Они были достойны выступать на большой сцене. В цирке Тоньи, Орфей, Бальцелли, а, может, и за границей – во Франции, где под огромным новеньким шатром ждали гонорар побольше и жизнь полегче.
Но этого не произошло.
На горизонте сгущались тучи, угрожая нашему будущему таким клокочущим черным мраком, который не могли развеять огни даже самого известного цирка в мире.
Зима. Одним серым унылым днем мы приехали в Орласко, городок в тридцати километрах от Турина. Нас встретили ряды одинаковых домов да убранные картофельные поля у подножия Альп. Над ними, на фоне клубящегося тумана, носились вороны, ищущие еду в замерзшей земле.
Тогда мне было семь, но я до сих пор отлично помню те домики и далекие горы. И чувство, что наш караван попал во враждебную страну-призрак. Главная улица казалась забытой здесь мантией, которой кланялись дома с рольставнями, напоминавшими усталые веки, и платаны с облезшей корой.
– Веселенькое местечко, – заметила мама, вглядываясь в дымку, качающуюся за стеклом фургона.
– Да, веселенькое, – согласился папа. – У меня какие-то предчувствия. Не очень хорошие.
В лучшем случае мечты о славе ни к чему не приводят. В худшем – они приводят к трагедии, что и случилось с моей семьей. Слава не вечна. Рано или поздно даже самый великий полководец, даже самый лучший писатель исчезнет из памяти, из хроник, из Истории, потому что рано или поздно исчезнут и сами хроники, и История, и останется только неизменно преследующая нас пустота. И что будет дальше, за нею, понять нам не дано. Если не повезет, она может бросить свои тени и на нашу жизнь. Я понял это не сразу, оплакивая навсегда утраченное материнское тепло, в то время как мой сошедший с ума от горя отец запирался в фургоне и занимался немыслимыми тренировками.
Словно похоронная процессия в поисках подходящего для захоронения места, мы тащились к центру тихого сырого Орласко. По дороге нам встречались жители и, конечно же, дети.
Цирк существует – цирк живет для детей. Но в этом городке даже они казались лишь бледными тенями, напоминающими наброски людей, которые никогда не будут дорисованы.
Быстро закончив все формальности, директор вернулся на площадь, проклиная все на свете. Он был зол – как человек, понимающий, что ничего хорошего ждать не приходится. Черви банкротства давно точили его. Через несколько лет он покончил жизнь самоубийством – обрызгал себя кровью козы и вошел голым в клетку с тиграми, держа в руках бордовую книжечку – может, бухгалтерскую, а может, дневник, где описал свое отчаяние и попрощался с миром. Я не знаю, да и какая разница.
Под подозрительным взглядом желтых глаз толстого муниципального служащего ребята быстро поставили шатер. Сырой холодный воздух сквозь одежду пробирал до костей.
Шоу должно было состояться следующим вечером.
Утром по цирковым фургонам поползли непонятно откуда взявшиеся слухи. От одних к другим, зажигая глаза надеждой. Многим хотелось верить, что их ждет жизнь получше, чем эта.
– Судя по всему, сегодня на представление придет импресарио цирка Бальцелли! Будет искать новые таланты!
– Цирк сейчас на гастролях в Турине! Может, приедет даже сама мадам Бальцелли. Божественная Бальцелли!
– Вдруг они пригласят к себе кого-нибудь из нас?..
Хотя никто не мог подтвердить эти слухи, мои родители были вне себя от счастья – люди охотно верят в иллюзии.
Все взгляды обратились на них. В основном, с завистью. Потому что они подходили лучше всех. Лучше, чем противная, как комар, женщина-ядро, чем шпагоглотатель, поранивший нёбо несколько недель назад, чем сидящий на кокаине укротитель тигров, жалкие клоуны и неотесанный силач.
Невероятно быстро все разбежались по своим фургонам – словно вот-вот начнется град. Надо было еще раз продумать номера, внести изменения, отточить трюки, если вдруг импресарио или сама мадам Бальцелли действительно придут. Так сделали и мы.
В глазах отца читалась решимость. Он взял меня на руки, взъерошил волосы (я до сих пор помню запах крема после бритья, кофе, пота и табака) и сказал: «Сегодня вечером мы будем выступать вместе. Сделаешь трюки, которым я тебя научил, изобразишь краба. Зрителям понравится, правда?»