Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи. Страница 113
Я так мечтал об этом. И чуть не разрыдался от счастья. Даже весь задрожал.
Мое первое выступление.
Глаза матери были полны надежды. Она уже видела огромный цирк, отлично оборудованные фургоны, свет прожекторов, большие города и оглушительные овации.
– Сегодня вечером я буду выступать без защитной сетки, – объявила мама. – Как великие акробаты. Без страховки.
Папа с тревогой покачал головой, но отговаривать ее не стал.
Из жирного и плотного, как сало, тумана, ближе к девяти вечера стали появляться первые зрители. Усталые фигуры толпились у кассы, чтобы купить билет и на пару часов забыть о рутине. Молча, широко разинув рты, люди задирали головы кверху и оглядывали купол шатра, словно попали в фантастический собор, на другую планету.
Дети смеялись и кричали.
Директор зазывал собравшихся на площади жителей Орласко, которые не могли решиться купить билет.
Мы, артисты, наблюдали за происходящим из-за кулис, с волнением гадая, придет ли хоть один представитель цирка Бальцелли, и, сидя на неудобных пластиковых стульях, посмотрит наше выступление, или все ожидания напрасны.
Несмотря на холод и довольно позднее время, набился почти полный зал. Зрители жевали печенье и сладкую вату в ожидании представления; вот-вот включатся прожекторы и превратят их лица в размытые пятна.
А за пять минут до начала, когда все уже отчаялись, толпа прогудела «Оооо», и мы увидели, как директор цирка, подобострастно кланяясь, ведет небольшую процессию к лучшим местам.
Это была она. Божественная Бальцелли в сопровождении двух мужчин без шеи с тупым взглядом.
Я часто о ней слышал.
И хотя я был ребенком, мне стало интересно, почему же ее так называют. Божественной. Ничего божественного в этой женщине я не увидел. Высокая, сухая, как ива, закутанная в золотую тунику со странными узорами, мне она напомнила египетскую мумию. На яйцевидной голове покоился огромный тюрбан, из-под которого торчал орлиный нос и сверкали хитрые, черные, хищные маленькие глазки.
Пока Бальцелли проходила по залу, скользя, как угорь, и садилась на место в первом ряду, раздавались возгласы, вопли и аплодисменты. Она с усмешкой обвела взглядом наш видавший виды шатер.
Потом погас свет.
Директор, в глазах которого плясали огни прожекторов, объявил начало представления.
Артисты за кулисами, затаив дыхание, не сводили с Бальцелли глаз.
– Ну, давайте, – сказал кто-то.
Мы с мамой и папой обнялись.
И представление началось.
Все выкладывались по полной, просто из кожи вон лезли.
Словно хотели показать – мы тоже кое-что умеем.
Божественная Бальцелли бесстрастно следила за нашими потугами, изредка переговариваясь со своими спутниками.
Время летело с невероятной скоростью.
Когда директор объявил наш номер – наш с папой – я почувствовал ужасное волнение и восторг.
Мое первое выступление, да еще перед самой Бальцелли!
– Все будет хорошо, – сказал папа.
– Вы все сделаете замечательно, – улыбнулась мама. – Я вас люблю. Покажите этой старой ведьме, что такое настоящее мастерство.
Она поцеловала нас, а мы вышли на сцену и на глазах сотен людей принялись демонстрировать гибкость наших тел, потому что хотели понравиться публике и потому что ничего иного делать не умели.
Все прошло не просто хорошо. А великолепно.
Мы двигались синхронно, элегантно, виртуозно. Зрители вскрикивали при исполнении каждого нашего трюка, а следующие были еще сложнее и смелее предыдущих.
Я превратился в мальчика-краба, выгнув ноги и спину и выставив лопатки совершенно невероятным образом – так, что по залу пронесся возглас изумления.
В конце номера мы с папой забрались в коробку шириной семьдесят сантиметров, завязавшись узлами, как змеи. А когда распутали наши объятия и выбрались наружу, увидели, что наше выступление произвело фурор. И то, о чем мы мечтали, возможно, сбудется.
Нам аплодировали стоя.
Даже Бальцелли.
Все себя от счастья, я повернулся, чтобы встретиться глазами с мамой.
Но за кулисами ее не было.
Она уже забралась наверх, в мир, который принадлежал только ей, во вселенную, где жизнь зависела от двух трапеций, лениво покачивающихся над головами простых смертных.
Барабанная дробь. Свет притушен. Мама в двадцати метрах над землей, сотни глаз устремлены на нее, на божество в серебряных блестках.
Как я уже говорил, она выступала одна, всегда. Говорила, что доверяет только себе…
Платформа, трапеция, трапеция, платформа. На тренировках мама оттачивала свои движения, повторяя их тысячи раз, крутилась в воздухе, как сирена, а потом, в последний момент, хваталась за перекладину.
Часто, по вечерам, когда закрываю глаза, я вижу, как она кружится в темноте – белая кожа, гибкое тело, светящееся силой и любовью.
Но в детстве я не понимал, насколько опасно выступать без страховки. Она ведь была моей мамой. С ней ничего не могло случиться.
Папа смотрел на нее с улыбкой, но я видел, что он очень сильно переживает. Тогда-то я в полной мере почувствовал, как сильно он ее любит. И подумал, что, когда вырасту, тоже хочу испытывать такие чувства.
Грохот роликов и тишина. Все затаили дыхание.
И вот, начало.
Без защитной сетки. Внизу только пустота цирковой арены – песок, крошки осыпавшегося грима клоунов да остатки конского навоза.
Трюки все сложнее и сложнее.
Мадам Бальцелли смотрит на нее, как загипнотизированная, нос, похожий на клюв, задран вверх, глаза удивленно блестят. После представления она уж точно пойдет к директору, отстегнет ему кругленькую сумму и заберет нас к себе в цирк, в более достойное место, да.
Мама никогда не ошибалась. Не ошиблась она и в этот раз. Действительно не ошиблась. Привела зрителей в восторг тройным сальто-мортале назад, с легкостью щегла приземлилась на платформу. Мы знали, что выступление закончено, техники зажгли свет, и зал разразился овацией.
Но мама не собиралась останавливаться.
Я не знаю, почему она захотела показать еще один трюк, безрассудный, рискованный. Может, просто перестаралась в попытке убедить Бальцелли взять нас к себе. Может, ею двигало тщеславие. А мне порой кажется, что она надеялась одним прыжком перескочить из унылой реальности в мир своей мечты.
Мама сосредоточенно развела руки в стороны, жестом попросила техников притушить свет.
И снова прыгнула на трапецию.
Я услышал, как пробурчал отец: «Она что, хочет сделать сальто назад прогнувшись?! Боже, зачем…», и сильнее сжал его руку.
Перед нами, словно в замедленной съемке, разворачивалась трагедия.
Мама оттолкнулась от трапеции – нервы и мышцы напряжены до предела. Но вторая трапеция качалась не в такт ее прыжку. Мама попыталась схватиться за нее, но не дотянулась. Не хватило всего каких-то пары сантиметров.
Она начала камнем падать вниз и закричала.
У меня в ушах до сих пор стоит этот крик, и возгласы пораженных зрителей, и звук удара.
Тонк.
Пень, мешок с картошкой, неживая кукла.
Папа бросился к лежащему на песке телу. Меня кто-то попытался удержать, но я вырвался и кинулся за ним.
Мама больше не была похожа на божество.
Последствия падения, ускоренного вращением, оказались катастрофическими. Изящное тело было совершенно изуродовано, шея и спина согнуты под немыслимым углом, ноги вывернуты, как у марионетки, лицо побледнело, как мел, и светлым пятном выделялось на почерневшем от крови песке. На щеках виднелись две линии слез и туши из мертвых глаз, зрачки сходились к носу в трагикомическом косоглазии. От чудовищного удара кожа на животе лопнула, виднелись красно-желтые внутренности.
Спина была сломана и согнулась под острым углом.
Мертвое тело моей матери могло бы стать произведением современного искусства, прославляющим несовершенство материи, из которой состоит Человек.