Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи. Страница 75

В начале шестого класса Мирелла погибла в автокатастрофе, а мой новый куратор делал только то, что требовала от него система школьного образования. Это была моя первая настоящая встреча со старухой с косой: однажды утром Мирелла не пришла в школу – и больше я никогда ее не видел. Она покинула наш мир. В железном чреве своей машины. С тех пор – никаких книг и никакой заботы, которой я был лишен дома.

Чувствуя себя как никогда одиноким и подавленным, в конце года я провалил экзамены. Пока отец смотрел табель успеваемости, я пытался оправдаться тем, что по итальянскому у меня четыре. Он так всыпал мне ремнем, что следы на заднице остались до сих пор. Потом швырнул тарелку с супом в лицо матери, заявив, что любая тухлятина вкуснее. А после этого зашел ко мне в комнату и забрал все книги, которые я месяцами прятал под матрасом.

– Думаешь, я не знаю, что ты читаешь все это ночи напролет? – заорал он мне в лицо. – А по другим предметам двоек нахватал, чертов ублюдок! Потому что в башке у тебя одни книжки, литература твоя, пропади она пропадом! Хватит заниматься всякой херней, Данило. Надо на земле работать. Ты должен побыстрее закончить школу, у нас в хозяйстве дел невпроворот!

Словно в замедленной съемке кошмарного сна я увидел, как он подошел к печке.

Открыл ее.

Пляшущие огоньки пламени осветили его лицо, сделав отца похожим на демона, на пьяного сатира, изгнанного даже из окружающих Орласко тополиных и буковых рощ и прибежавшего к людям.

– Нет, пожалуйста, только не книги, – взмолился я.

И в следующее мгновение то, что я берег как зеницу ока – «Стишки на весь год», «Невероятное нашествие медведей на Сицилию», «Барнабо с гор», «Слова как карты» и многие другие – стало лишь дымом, пеплом и золой.

Мне казалось, я умер.

В который уже раз.

Потом, словно ничего не случилось, отец заявил:

– Пойду-ка мороженое себе куплю.

Проходя по двору, он успел выместить ярость и на Собаке. Я услышал удары палкой из ясеня. Услышал, как звенит цепь, а бедное животное визжит и скулит, пытаясь увернуться от побоев.

Мать с потухшим лицом, испачканным супом, принялась собирать осколки тарелки.

– Когда же он, наконец, уймется, – пробормотала она, и я почувствовал – она хотела бы заплакать, но у нее больше нет слез.

Именно тогда я решил, что убью его.

Рано или поздно убью собственными руками.

Я поплелся к себе в комнату и понял, что у меня тоже слез больше нет.

Боль не дала мне заснуть. Боль от ремня. До рассвета я стоял у окна и смотрел на Собаку, свернувшуюся комочком под летним ливнем, который обрушился на равнину, как великан из воды и молний.

Торчащие ребра и чесотка и облезший хвост и недоедание и раны от острой палки.

Она дрожала и смотрела на меня.

Поскуливая.

Но не от страха. В ее голосе звучал ужас, переходящий в безумие. Это был звук, которого я никогда раньше не слышал, казалось, он эхом отдается в земле и в полях, и в самом темном уголке моего сознания.

Я чувствовал на себе взгляд ее обезумевших глаз, хотя из-за сильного ливня с трудом мог разглядеть собачий силуэт.

Наверняка и Собака хочет его смерти. И я пообещал ей, что это произойдет. Он будет страдать. Расплатится за каждую пощечину, оскорбление, удар, унижение.

В следующую секунду, будто тело и разум мне не принадлежали, я словно со стороны увидел, как беру карандаш со стола и, сжав зубы, быстро записываю несколько строк в темноте комнаты:

Утром, когда дождь закончился и бледное солнце рассеяло окутавший двор туман, я все еще стоял у окна.

Собака по-прежнему смотрела на меня. Фиолетовый распухший язык свисал изо рта, словно испорченная сосиска. Она мусолила и пережевывала свою ненависть всю ночь, как и я. Еле заметно помахав хвостом, она помочилась на колышек, к которому крепилась цепь, и беззвучно облаяла солнце.

Словно ненавидела его.

Словно принадлежала миру теней, а мир теней принадлежал ей.

Я с ужасом вспомнил, что учебный год закончился.

Начались летние каникулы.

Три месяца взаперти в этом доме – три месяца пахоты, страданий и попыток выжить.

Не припомню лета жарче, чем то. Моей главной обязанностью было обрезать и собирать ветки тополей, которые в начале зимы мы продавали в местную столярную мастерскую.

Если вам никогда не доводилось бывать летом в пинерольской низине (да и зачем бы вам тут бывать?), вы не можете представить, какая жарища царит здесь с июня по август. Это завеса зноя с влажностью выше девяноста процентов, покрывало убийственной жары, «туф», как называют ее местные крестьяне – почти с таким же звуком мы тяжело отдуваемся, чувствуя постоянную усталость из-за плохого климата.

Мы срезали ветки и, обливаясь потом, укладывали их охапками на телегу; сил не было даже у отца, и он, как привидение, слонялся по деревне, проклиная Бога и лето.

Ему даже не пришло в голову отвязать Собаку или хотя бы соорудить для нее навес, под которым можно укрыться от палящего солнца. Я думал, что она умрет, расплавится, оставив после себя только клочки шерсти в лужице крови. Видел, как она опускала голову в миску с водой, чтобы хоть немного охладиться. Когда я набрался храбрости и предложил отцу пересадить Собаку в тень, то услышал ответ – простой и пугающий: «Если она подохнет, я посажу на цепь тебя, и будешь тут сторожить. Шучу, шевелись давай!»

Жара стояла такая, что не выдерживала даже кукуруза. Все наши посадки пожелтели и пожухли; сколько бы мы их ни поливали, воды все равно казалось мало.

Ужасно жаркое лето, самое жаркое на моей памяти… Но я запомнил его в первую очередь потому, что именно тем летом папаша-монстр научил меня водить комбайн.

– Ты должен уметь управлять Зверем, вдруг со мной что-то случится, – как-то утром в середине июля сказал он мне, завтракая Барберой и глазуньей. Он называл комбайн Зверем, и каждый раз, когда так говорил, я не мог не думать, что единственный зверь в округе – это он сам. Не коровы Барбы Берту, и не наши свиньи, и не Собака, и не комбайн. А он. – Ты уже взрослый. То есть…ты, конечно, олух, но пора тебе сесть за руль Зверя, а то я старею…

Это было непросто. Но и не очень сложно. Если за каждую ошибку мозолистая рука отвешивает тебе оплеуху, учишься быстро. И потом уже пару лет, как я умел водить трактор: ездил на нем с прицепом за Зверем, который обмолачивал кукурузу.

Комбайны – это чудовища из металла и поршней, и цепей, и шестеренок. Их голова запрокинута назад так, что можно увидеть рот с металлическими зубами, которые отрывают початки от стеблей и проталкивают их к животу – молотильному барабану и деке. Дальше два крутящихся барабана размельчают початки на зерна, а те по специальной штуковине, как по кишочкам, выползают наружу и ссыпаются в прицеп.

Мне очень нравилось ездить на этой махине по полям. Порой я мечтал о том, чтобы заявиться на комбайне в школу и проехаться по моим одноклассникам, называвшим меня жирдяем, и учителям, которые меня не понимали.

В сентябре, когда жара спала, мне предстояла первая в жизни молотьба. Я управился всего за три дня, с утра до вечера курсируя на Звере взад-вперед среди рядов кукурузы, заставляя его переваривать початки и высирать кукурузные зерна. Отец все время ехал следом за мной на тракторе, довольно ухмыляясь.

После того, как дело было сделано, и я отогнал комбайн в сарай, отец протянул мне пару банкнот. Он улыбался.