Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи. Страница 74

Я зарыдал во весь голос, а, когда, возвращаясь в дом, шел по двору, даже не посмотрел в сторону Собаки.

С того дня, целых двадцать лет, ее ни разу не спускали с короткой цепи.

Но одним промозглым майским утром она освободилась.

И искусала отца.

И умерла.

В первый раз.

Я иду по виа По мимо счастливых парочек, которые держатся за руки, и думаю, что у каждого из нас есть цепь. У кого-то длиннее, у кого-то короче. Но есть она у всех, что бы мы там ни говорили.

Может, только у некоторых бродяг ее нет.

Тех, что живут в самых грязных подворотнях, в переулках гетто, где никогда не замолкают грубые голоса шлюх и торговцев наркотиками; тех, что сошли с ума, превратились в отбросы, которым нечего терять, кроме жизни – да и той они не дорожат, это очевидно, если присмотреться к ним повнимательнее, – но им не хватает храбрости или силы воли, чтобы покончить с собой, и они медленно загибаются от холода и алкоголя; тех, что смотрят на меня с листовок, развешанных по городу волонтерами благотворительной организации «Каритас» – испитых лиц, поверх которых заглавными буквами написано:

И дальше в том же духе.

Они – настоящие привидения, невидимки, ведущие одинокую жизнь без настоящего и без будущего.

В каком-то смысле я похож на них, хотя крыша над головой у меня есть – это единственное, что оставили мне родители, если не считать скромного наследства.

Меня не замечают, хотя я ужасно толстый.

Я тоже призрак.

Тень, затерявшаяся в туманной дымке, которая простирается над городом и деревней.

Сын одиночества и человеческого равнодушия.

Порой я перебрасываюсь парой слов с этими изгоями, протягиваю им деньги и разглядываю их лица с сальными, спутанными бородами под драными капюшонами. Их несчастные глаза меня мучат. Они напоминают мне пустые, потухшие, полные безумного отчаяния глаза Собаки, глаза отца, глаза матери в ее последние дни и мои собственные, которые смотрят на меня из зеркала…

Если бы не Собака, я бы уже покончил с собой. Может, засунул бы голову в духовку, как сделала Сильвия Плат.

Но я не позволяю себе так поступить.

Потому что я любопытный, и не меньше вас хочу узнать, чем эта история – я бы сказал художественное произведение – закончится.

Если закончится.

Должен признаться, после появления Собаки я стал чувствовать себя не таким одиноким. Мне было жалко это несчастное четвероногое существо. Вы можете мне не верить, но ему, я думаю, тоже было жалко меня.

Она хорошо охраняла дом. Если к воротам подходил незнакомец, Собака лаяла и рычала так, что из пасти капала слюна, и с лютой ненавистью рвалась с цепи. Она на дух не переносила почтальона, который по будням на велосипеде развозил почту по улицам Орласко, насвистывая легкомысленный мотивчик. Стоило Собаке его увидеть, как она начинала тянуть цепь с такой силой, что едва не вырывала из земли колышек, к которому та была привязана; а почтальон, проезжая мимо наших ворот, словно специально свистел громче, раздражая Собаку. Отец сплевывал на землю и говорил, что однажды пристрелит этого засранца из охотничьего ружья.

Каждый раз, проходя мимо Собаки, отец отвешивал ей пинок. Как он говорил, для закалки. Чтобы собака не стала пидорской. Примерно так же он относился к своему сыну. Но мне повезло больше. Утром я уходил в школу, и, хотя там надо мной издевались одноклассники, все же это было лучше, чем находиться дома.

А еще у меня была своя комнатушка и много припрятанной еды. И пустота в душе, которую я пытался ею заполнить. С каждым днем я становился все толще и толще, и толще.

Собака – наоборот.

Хоть в изнуряющую августовскую жару, хоть в трескучие февральские морозы, она неизменно сидела там, на цепи, получая лишь объедки да куски черствого хлеба – скелет, а не собака, мешок костей в вихре снежинок.

Мы смотрели друг на друга издали. Каждый раз, завидев меня, она помахивала хвостом. Еле заметно.

Мы росли вместе. Она – на своей цепи, я на – своей. Она выросла большой собакой – одни жилы, острые зубы и шрамы, а я толстым подслеповатым мальчишкой, который со скрипом переходил из класса в класс, не проявляя способностей ни к чему, кроме итальянского.

Мне назначили куратора. Потому что я был странным, молчаливым и плохо осваивал программу, особенно точные науки. Но я не считал себя намного глупее одноклассников… Просто меня совсем не интересовала математика, и ни она, ни другие точные науки не могли пробиться сквозь выросшую на мне броню застенчивости и враждебности. Зачем стараться, если предмет тебе неинтересен? Математика была мне не нужна. Я умел считать свиней в свинарнике, вот и отлично.

«У него небольшая задержка в развитии», – говорили про меня. Я не спорил. Зачем? И ничего не собирался доказывать. Разве люди могут знать о том, что у человека внутри, о его внутреннем мире? Почему я должен открывать другим свою душу, если мне и без них хорошо?!

«Похоже, его волнует только поэзия», – говорили про меня, и это была правда. Стихи протыкали мой мозг, как раскаленные иглы – масло. Мне казалось, что скользкие извилины в моей голове испещрены буквами, а между мозгом и черепом плавают знаки препинания. По-моему, великолепный образ.

Куратор, Мирелла, женщина за сорок, с приятным и добрым лицом, старалась развить мою страсть: постоянно дарила мне книги, которые я прятал под матрасом кровати: если бы отец их нашел, то всем бы не поздоровилось. Ведь книги для педиков. У нас дома были только руководства по эксплуатации сельскохозяйственной техники и выращиванию культур, хотя однажды, лет в двенадцать-тринадцать, роясь в этих пыльных и не очень-то интересных книгах, я вдруг нашел томик в бордовой коже; название, отпечатанное на обложке серебристой краской, уже поблекшее от времени, удивило меня, вызвав легкую тревогу, и иллюстрации внутри – тоже. Там были странные карты городов и планы домов со стилизованными безднами под фундаментами. Деревенские дома, задушенные плющом с побегами, похожими на органы и опухоли. Покосившиеся корпуса заводов, трубы которых устремлялись в небо и выпускали клубы черного дыма, закрывавшие солнце. Я успел прочитать пару абзацев (запомнив лишь несколько фраз – «Периферии Зла», «Подземный Город», «слои ископаемых и мертвецов, пахнущие прогорклым молоком»), но потом за спиной появилась мама и выхватила книжку у меня из рук. Пробубнила что-то про наследство своей бабки – той самой, выпившей каустическую соду, чтобы убить росшие в животе глаза, – а я хотел почитать эту увлекательную историю дальше и собрался воспротивиться, но не стал, увидев на ее лице выражение гнева и ужаса (какого не замечал никогда – ни раньше, ни потом). Позже я пытался найти этот текст в библиотеках и книжных магазинах, но безуспешно: такое чувство, что существовал он лишь в моей голове.