Луна над горой - Накадзима Ацуси. Страница 11

На протяжении долгих странствий и тяжелых испытаний, выпавших на долю Кун-цзы во второй половине жизни, Цзы Лу оставался его самым преданным учеником – не оттого, что надеялся сделать государственную карьеру, и даже, как ни странно, не из жажды к самосовершенствованию. Нет, Цзы Лу удерживало рядом с Кун-цзы искреннее, бескорыстное восхищение, которое не померкло до конца. И как в прошлом он не расставался с мечом, так теперь держался за Учителя.

Кун-цзы в пору их знакомства еще не исполнилось сорока – возраст, в котором он, по его словам, «освободился от сомнений» [20]. Цзы Лу был младше лишь на девять лет – и все-таки чувствовал, что расстояние между ним и Учителем непреодолимо.

Кун-цзы, в свою очередь, удивлялся необузданному нраву нового ученика. Много на свете людей, которые почитают храбрость больше мягкости, – но мало кто питает такое презрение к форме. Пусть дух превыше всего – но любой ритуал начинается с формы; тем не менее Цзы Лу этого никак не мог принять. «Ритуал – это больше, чем подношение яшмы и парчи. Музыка – это больше, чем колокола и барабаны», – с этими словами Учителя он с готовностью соглашался, но тут же терял интерес, едва речь заходила о правилах и церемониях. Даже Кун-цзы было трудно пробиться сквозь непреодолимое отвращение, которое Цзы Лу питал ко всякого рода формальностям. Впрочем, самому Цзы Лу приходилось еще тяжелее. Как ученик он верил в духовную силу Учителя – но и представить себе не мог, что она проистекает из совокупности мелких повседневных действий. Сперва следует браться за главное, а мелочи приложатся – так думал Цзы Лу, и Кун-цзы не уставал пенять ему, что он совершенно упускает из виду, откуда возьмется «главное». Да, Цзы Лу был предан Учителю – но действительно ли тому удавалось его наставлять?

Тем не менее, сказав свою знаменитую фразу о том, что самые глупые и самые умные не могут измениться, Кун-цзы не намекал на Цзы Лу: видя в ученике множество несовершенств, он отнюдь не считал его глупцом. Более того, в дерзком новичке он прозревал добродетель, которую ценил выше прочих, – чистое сердце, свободное от корысти. Немногие вокруг могли похвастаться подобным качеством – даже добродетелью его считали немногие, скорее отмахивались, как от нелепой причуды. И лишь Кун-цзы понимал, что по сравнению с этой «причудой» меркнут и храбрость Цзы Лу, и его политические таланты.

Что же касается всего остального, Цзы Лу следовал наставлениям Кун-цзы лишь в своем отношении к родителям. Они уверяли, что, став учеником Кун-цзы, Цзы Лу превратился в почтительного сына. Самого Цзы Лу похвалы удивляли: почтительным сыном он себя не чувствовал – напротив, ему казалось, будто он вступил на путь лицемерия. Ведь по-настоящему честен он был тогда, когда дерзил родителям и доставлял им хлопоты. Он с жалостью смотрел на отца с матерью, которые радовались его обману. Цзы Лу не был особенно чуток к тонким движениям души, но природная честность заставляла его примечать подобные нюансы. Однажды, много позже, он вдруг понял, до чего родители постарели – и, вспомнив их бодрыми и здоровыми, какими они были во времена его детства, не удержался от слез. С тех пор он и вправду стал примерным сыном – и не нашлось бы никого, кто исполнял бы сыновний долг столь ревностно; и все же путь Цзы Лу к почитанию родителей начался именно так, как описано здесь.

Однажды, гуляя по городу, Цзы Лу столкнулся с несколькими старыми приятелями. Это были люди не то чтобы совсем пропащие, но беспутные и праздные, такие же странствующие воины, как прежде он сам. Цзы Лу остановился с ними поболтать, и один из них, оглядывая его с ног до головы, сказал:

– Вот, значит, во что одеваются ученики Кун-цзы? Бедновато. Не скучаешь по своему мечу? – Цзы Лу оставил его слова без внимания, но приятель не отставал: – Говорят, ваш Кун-цзы – просто мошенник. Строит из себя праведника, с серьезной миной поучает всех подряд, а сам-то ни в чем себе не отказывает! Нечего сказать, хорошо устроился!

Молодой повеса говорил так не потому, что питал к Учителю особую неприязнь, а лишь из привычки злословить обо всем подряд – но Цзы Лу побагровел и, схватив болтуна за ворот, ударил кулаком в лицо, потом еще и еще, пока тот, обмякнув, не сполз на землю. Цзы Лу с угрожающим видом обернулся к остальным – те стояли замерев, будто громом пораженные. Зная, как силен Цзы Лу, они не решились с ним связываться и, подобрав товарища, молча ретировались.

Через некоторое время о происшествии прослышал Кун-цзы. Призвав к себе Цзы Лу, он, не говоря ничего напрямую, произнес:

– В древности благородные мужи руководствовались преданностью, а защитой своей считали человеколюбие. Когда они видели зло, преданность помогала им его исправлять, а когда на них нападали, человеколюбие придавало им стойкости. Поэтому им не приходилось прибегать к силе. В наши дни человек мелкий часто принимает задиристость за храбрость. Но храбрость благородного мужа состоит в том, чтобы утверждать справедливость.

Цзы Лу выслушал смиренно.

Прошло еще несколько дней, и Цзы Лу, вновь прогуливаясь по городу, услышал разговор праздной компании, расположившейся в тени под деревьями. Похоже, они сплетничали о Кун-цзы:

– «В древности» да «в древности» – вечно он разглагольствует про старые времена, чтобы осудить нынешние. Еще бы – никто эту самую древность в глаза не видел, вот и говори, что в голову взбредет. Если бы государством можно было управлять, как в древности повелели, – так любой мог бы! Нет уж, для нас живой Ян Фу поважнее, чем князь Чжоу-гун [21], который давно помер.

В те времена в государстве все перевернулось с ног на голову: правитель Лу фактически передал всю власть клану Цзисунь, а теперь верх постепенно брал один из их ставленников, честолюбивый Ян Фу. Кто знает – быть может, говорящий был с ним в родстве.

– Если уж на то пошло, господин наш Ян Фу много раз звал Кун-цзы к себе на службу. И что же? Тот не захотел! Выходит, только языком трепать горазд, а на деле и не смыслит ничего!

Цзы Лу протолкался поближе. Всем было понятно, что перед ними ученик Кун-цзы. Болтун, до сих пор такой уверенный, смешался, побледнел и, опустив голову, поспешил скрыться в толпе.

Подобное повторялось еще не раз – и всегда заканчивалось одинаково. Стоило внушительной фигуре разгневанного Цзы Лу появиться рядом, как злословить про Кун-цзы уже никому не хотелось.

Учитель журил его за излишнее рвение, но без толку – Цзы Лу даже находил доводы в свое оправдание:

– Конечно, если бы благородный муж чувствовал такой же гнев, как я, и умел его обуздывать, было бы чем восхищаться. Но, думаю, вряд ли он так сильно гневается – нет в нем настоящих чувств, а потому и сдерживать их легко.

Прошел год, и Кун-цзы осталось только сетовать с горькой улыбкой:

– С тех пор как Цзы Лу стал моим учеником, мне уже не узнать, за что меня ругают!

Однажды Цзы Лу играл на цитре.

В соседнем покое, куда доносилась музыка, Кун-цзы повернулся к другому ученику, Жань Ю:

– Послушай-ка! Разве не слышится в этой мелодии мятежный дух? Благородный муж должен извлекать звуки мягкие и нежные, призывающие к созиданию. В древности император Шунь [22], играя на пятиструнной цитре, сложил «Песню южного ветра»:

Но, слушая игру Цзы Лу, я понимаю, что он и впрямь жесток и необуздан – это не южный ветер, а вихри севера. Ни в чем так не отражается своевольный, дерзкий нрав музыканта, как в его музыке!