Луна над горой - Накадзима Ацуси. Страница 9

Как ни старался Хунь Лянфу избавиться от чужих ушей – похоже, в покоях скрывался лазутчик, потому что весь этот разговор немедленно передали Цзи.

Наутро, спозаранку, взбешенный юноша ворвался в отцовские покои в сопровождении пятерых воинов с обнаженными мечами – и Чжуан-гун вместо того, чтобы возмутиться сыновней непочтительностью, побледнел и задрожал. Слуги молодого Цзи притащили кабана, и сын, убив его, заставил отца поклясться на крови, что тот не станет искать другого наследника, а коварного Хунь Лянфу немедленно казнит. Чжуан-гун возразил, что, мол, обещал трижды простить Хунь Лянфу прегрешения, караемые смертью.

– А как насчет четвертого? – с угрозой спросил Цзи. – В четвертый-то раз ему, верно, полагается казнь?

Чжуан-гуну, совсем утратившему присутствие духа, ничего не оставалось, кроме как кивнуть.

Следующей весной князь велел соорудить в загородном саду павильон, где все убранство – стены, утварь, занавеси – было украшено изображениями тигров. Там Чжуан-гун устроил роскошный пир, куда во всем своем великолепии собралась вэйская знать. Хунь Лянфу, который возвысился при дворе, начав простым пажом, был большим франтом и в одежде предпочитал пышность. По такому случаю он разоделся в пурпурные одежды с накидкой из белого лисьего меха и приехал на пир в карете, запряженной двумя жеребцами. Поскольку пировать предполагалось по-свойски, без церемоний, Хунь Лянфу уселся к столу, не отстегнув меча, а посреди обеда, согревшись, сбросил меховую накидку. Увидев это, наследник Цзи вдруг бросился на него, схватил за грудки и приставил к самому носу обнаженный клинок:

– Доколе ты будешь платить своему государю черной неблагодарностью? Я расквитаюсь с тобой от его имени – здесь и сейчас!

Не надеясь одолеть Цзи в поединке, Хунь Лянфу не сопротивлялся, но обратил умоляющий взгляд к Чжуан-гуну:

– Государь, вы обещали, что простите мне три тяжких провинности! Даже если сегодня я допустил одну из них – не позволяйте господину наследнику угрожать мне клинком!

– Три провинности? – вопросил Цзи. – Что ж, давай посчитаем! Сегодня ты оделся в пурпурное платье – а носить такой цвет имеет право лишь государь. Это раз. Ты явился в карете, запряженной двумя жеребцами, – как пристало только чиновнику, который служит непосредственно Сыну Неба [18]. Это два. Ты посмел снять накидку в присутствии своего господина и ел, не отстегнув меча. Это три.

– Всего три – а значит, господин наследник не может меня убить! – отчаянно запротестовал Хунь Лянфу, пытаясь вырваться.

– О нет, это еще не все! Разве ты забыл, что говорил своему государю? Ты, двуличный чиновник, пытался стравить между собой отца и сына!

Услышав эти слова, Хунь Лянфу побелел, как лист бумаги.

– Выходит, на твоей совести уже четыре преступления, – произнес Цзи, и в следующее мгновение голова Хунь Лянфу упала с плеч, а горячая кровь хлынула на богатый занавес, где на черном фоне были вышиты свирепые тигры.

Побледневший Чжуан-гун молча наблюдал за сыном.

Вскоре ко двору Чжуан-гуна явился посланник из княжества Цзинь, от Чжао Цзяньцзы. Тот писал: в свое время князю предоставили в Цзинь помощь – хоть, быть может, и не всю, какой он заслуживал; однако Чжуан-гун, вернув себе трон Вэй, даже весточки не прислал своим благодетелям. Коль уж ему самому недосуг, то пусть хоть наследника отправит, чтобы выразить уважение к цзиньскому государю. Этот упрек, довольно резкий, будто перенес Чжуан-гуна в прошлое; гордость его была уязвлена. Чжао Цзяньцзы он ответил: мол, в княжестве Вэй по-прежнему неспокойно, и он занят усмирением недовольных. Однако вдогонку в Цзинь прибыло письмо от молодого Цзи: тот уверял, что слова Чжуан-гуна – лишь отговорки, а в действительности он, опасаясь Цзинь, которому многим обязан, нарочно избегал всяких сношений. Ясно было, что наследник хитрит, мечтая поскорее взойти на отцовский престол; Чжао Цзяньцзы это пришлось не по душе. И все же он чувствовал, что неблагодарность вэйского правителя должна быть наказана.

Осенью в тот год Чжуан-гуну приснился странный сон.

Он увидел пустынную равнину, где одиноко возвышалась старая башня с покосившимися карнизами. На нее карабкался человек.

– Вижу! Вижу! Целое поле с дынями! – кричал он, как безумный, тряся копной волос.

Местность показалась Чжуан-гуну знакомой – он узнал руины древнего поселения, принадлежавшего прежде правителям Кунь-у. Вокруг и правда грудами лежали дыни.

Человек на вершине башни продолжал кричать, в исступлении топая ногами:

– Кто вырастил маленькие дыни до такой величины? Кто защищал несчастного изгнанника, кто воспитывал его, чтобы он превратился в могущественного князя Вэй?

Голос показался знакомым, и, прислушавшись, Чжуан-гун разобрал:

– Я Хунь Лянфу! В чем была моя вина? В чем была моя вина?

Князь проснулся, обливаясь холодным потом, в отвратительном расположении духа. Пытаясь развеяться, он вышел на террасу. Над равниной висел мутно-красный, словно бы медный, диск поздней луны. Озабоченный дурными предзнаменованиями, Чжуан-гун вернулся в опочивальню и при свете фонаря достал гадальные палочки.

На следующее утро он призвал к себе предсказателя, чтобы тот прочитал выпавшие на палочках триграммы. Дурных предзнаменований в них нет – таков был вердикт. Довольный Чжуан-гун хотел пожаловать предсказателю земельный надел – но тот, едва покинув княжеские покои, пустился в бега. Видно, подумал: если сказать правду, князь разгневается – а потому лучше задобрить его ложью и после укрыться в соседнем государстве.

Чжуан-гун вновь обратился к гаданию. Пояснение к выпавшей триграмме гласило: «Рыба устала и больна, она заваливается набок у берега, полоща красным хвостом. Ее конец близок. Скоро ее уничтожит великая сила. Колодцы и ворота перекрыты, остался лишь черный ход».

«Великая сила», очевидно, означала княжество Цзинь, но в остальном смысл был темен. Так или иначе, ничего хорошего будущее, похоже, не сулило.

Понимая, что его дни в качестве правителя Вэй сочтены, князь решил не предпринимать ничего ни против возможного нападения Цзинь, ни против дерзкого наследника – а вместо этого провести оставшееся время, ни в чем себе не отказывая. То и дело по его прихоти начинали строить новые роскошные здания, куда работников сгоняли силой, так что на улицах раздавался ропот плотников и каменщиков.

Чжуан-гун вновь увлекся и петушиными боями, к которым было охладел. Теперь, с отличие от тех дней, что проводил в безвестности, он мог обставить их с куда большей пышностью, и потому, пользуясь деньгами и властью, постарался заполучить лучших птиц из своих владений и даже из других уделов. Особенно драгоценным приобретением стал петух, купленный у вельможи из княжества Лу, – с высоким гребнем и пышным хвостом, золотистыми перьями и острыми, будто сталь, шпорами. Бывали дни, когда князь не посещал женскую половину дворца, но не случалось такого, чтобы он не полюбовался на своего красавца – как тот распушает перья и хлопает крыльями.

Однажды Чжуан-гун, глядя из башни на город внизу, заметил, что один из кварталов отличается бедностью и теснотой. Спросив, что это за место, он получил ответ: мол, там живут инородцы – те, в чьих жилах течет кровь варваров, степных племен с запада. Обиталище их выглядело неприглядно, и потому Чжуан-гун, недолго думая, велел изгнать их из столицы, чтобы селились не ближе чем в десяти ли от городских стен. Приказ этот вызвал большую суматоху. И вот толпа бедно одетых людей, навьючив на плечи детей и поддерживая стариков, с гружеными домашним скарбом повозками двинулась прочь из города, подгоняемая стражниками. Князь, наблюдая сверху за столпотворением, приметил среди прочих женщину с удивительно пышными волосами и немедленно приказал доставить ее во дворец. То была жена одного из варваров – не слишком пригожая лицом, она отличалась густыми от природы, необыкновенно длинными косами. Их тут же остригли под корень: князь возжелал подарить парик своей любимой наложнице. С обритой головой несчастная вернулась к своей семье, и муж поспешно прикрыл ее голову накидкой, после чего обернулся на княжеский замок. И хотя стражники хлестали его плетьми, пытаясь прогнать, мужчина долго стоял неподвижно, не отрывая взгляда от фигуры князя, видневшейся в башне высоко над толпой.