Разговор со Спинозой - Смилевский Гоце. Страница 3

Уроки в школе начинались в восемь утра и продолжались до одиннадцати, когда звон колокольчика означал их окончание. Потом мы шли домой, чтобы поесть и отдохнуть, в два часа снова возвращались в школу, а вечером шли в синагогу, чтобы петь псалмы на вечерней молитве. В пятом классе Исаак Абоаб изучал с нами Талмуд, каждый день мы учили по одному закону из Мишны и комментарии к ним из Гемары. Два года с шестого класса с Саулом Леви Мортейрой, главным раввином общины, мы изучали Гемару и Тосафот и комментарии Маймонида.

Когда в сентябре 1649 умер мой старший брат Исаак, отец понял, что я не смогу выучиться на раввина, потому что у него не хватит денег, чтобы заплатить за мое образование, а больше потому, что кто-то должен был помогать ему в лавке. Так из мальчика, который должен был стать раввином, я стал продавцом в отцовской лавке. Тем не менее, я продолжал изучать Тору в школе еврейской общины, где занятия проводились раз в неделю и где преподавали те же раввины, которые уже были моими учителями во время обучения в Талмуд-Торе. Кетер Тору (Корону Торы) преподавал раввин Мортейра, Тору Ор (Тору-Свет) — раввин Абоаб. Отец чувствовал себя виноватым в том, что не мог найти деньги, чтобы заплатить за мою учебу, и в том, что мне пришлось помогать ему в работе вместо того, чтобы учиться, поэтому он попросил раввина Менаше бен Исраэля, автора книги «Надежда Израиля», давать мне частные уроки. Он отличался от других раввинов, отлично знал Каббалу и нееврейскую философию. Он дал мне книгу «Преадамиты» французского кальвиниста Исаака де ла Пейрера, в которой утверждалось, что люди существовали до Адама и Евы, что Тору написал не Моисей, что она составлена разными людьми и что мир гораздо старше шести тысяч лет. Вопросы, вытекавшие из моих бесед с рабби Менаше, я потом задавал на уроках рабби Мортейре и рабби Абоабу, и они их сильно смущали. Я спрашивал их, будем ли мы после смерти продолжать существовать полностью такими, какие мы есть, и они отвечали, что продолжает жить наша душа, а тело умирает, после чего я спрашивал, будет ли душа существовать полностью такой, как она есть, и они отвечали, что, конечно, душа продолжает существовать такой, какая она есть в целости, поскольку душа неделима, а я спрашивал — тогда, значит ли это, что в ней останутся все страхи, страсти и злые мысли, и раввины не могли мне сразу ответить на это или как-то отвечали, но сквозь зубы. Я вскоре перестал ходить в Кетер Тору и Тору Ор, потому что меня больше не интересовало, почему, когда кто-то приносит в жертву вола или овцу как свой дар Господу, жертва должна быть невинна, меня интересовала природа человека, какова его роль и где его место в природе; меня не интересовало, почему семь дней после Пасхи надо есть пресный хлеб, а какова связь между человеческим существом и природой; не интересовало и то, почему, когда братья живут вместе и один из них умирает бездетным, жена умершего должна выйти замуж за своего деверя, меня интересовала возможность человеческого существа стать полностью свободным и то, какими путями можно завоевать эту свободу.

В июне 1650 года моя старшая сестра Мириам вышла замуж за Самуэля де Казареса, который учился на раввина у рабби Мортейры. Год спустя, родив сына Даниэля, Мириам умерла, и Самуэль женился на моей младшей сестре Ребекке.

В конце октября 1653 года умерла и последняя жена отца, Эстер, а через пять месяцев умер и он.

С того времени я начал заниматься лавкой, а Габриэль мне помогал. Это было для нас трудное время, в лавку приходило все меньше покупателей, а один из кораблей, который должен был доставить нам товар, был захвачен пиратами. Той зимой у нас было мало еды и недостаточно дров для обогрева. Тем не менее, во всей этой бедности заключалось, пожалуй, странное удовольствие, вероятно, потому что мне всегда было противно заниматься деньгами, я ненавидел эту встречу своих пальцев с металлом или бумагой, на которой была отпечатана ее цена, мне всегда хотелось взять их через платок или с помощью пинцета, поэтому в то время я был даже рад, что редко прикасаюсь к деньгам.

Жители Амстердама помнили вторую половину 1654 года и первую половину 1655 года из-за чумы; за десять месяцев умерли семнадцать тысяч человек — или каждый десятый житель города. Город был несколько месяцев закрыт — только малая часть заказанного товара могла попасть в Амстердам, и несколько недель наша лавка не работала. Мысль о том, как выжить, не отдалила меня от мыслей о Боге, о существовании, о происхождении страстей, потому что, когда я сидел в углу лавки, в которую никто не заходил, и слушал урчание своих пустых кишок, я оценивал и переоценивал различия между сытостью и голодом, между жадностью и нежеланием взять что-нибудь себе.

В те периоды, когда покупателей было достаточно, когда городом не владела болезнь, я думал, что работа в магазине все больше и больше отдаляет меня от книг, я боялся, что с течением времени превращусь в продавца, который читает книги лишь перед сном. Я отталкивал от себя эту мысль, потому что науку и размышления о Боге считал единственным стоящим удовольствием. А потом сам себе признался, что до конца жизни, скорее всего, так и останусь продавцом, и пытался смириться с таким будущим, пока однажды вечером перед нашей лавкой не познакомился с Франсиском ван ден Энденом. Это было в самом конце 1655 года, я запирал дверь лавки, когда услышал, как позади меня кто-то сказал:

«Уже закрываете?»

«Да», — сказал я, поворачиваясь к человеку, который задал мне вопрос, свет уличного фонаря освещал его со спины, так что я не видел его лица, только контуры его низкой фигуры — руку, которой он чесал лысину, и ногу, елозившую по мостовой.

«Я только хотел купить сушеного инжира и вина».

«Сожалею, но мне нужно идти домой», — устало сказал я.

«Молодой человек, за сушеный инжир и вино я бы дал не только деньги, но и пятьдесят стихов из „Метаморфоз“ Овидия и первый акт „Евнухов“ Теренция». Заметив мое замешательство, он добавил: «И пять писем Сенеки».

Я улыбнулся и отпер лавку.

Тот вечер я провел с Франсом ван ден Энденом. Это был настоящий чудак: в молодости он вступил в орден иезуитов в Антверпене, где родился, потому что, во всяком случае, он так говорил, был полон решимости прожить всю жизнь, посвятив себя Богу и отказавшись от мирских удовольствий. Через два года после того, как он стал монахом, его выгнали, потому что разнеслась весть, что он часто навещал жену высокого военного чина, пока муж был на войне. Опасаясь, что воинственный супруг его любовницы снимет с него голову, когда вернется с поля боя, Франс уехал из города, вернулся два года спустя с дипломом иезуитской академии и начал преподавать словесность, латынь и греческий в Антверпене. Он стал уважаемым человеком среди жителей своего родного города, его вновь приняли в монашеский орден как раскаявшегося грешника и по этому поводу устроили празднество, чтобы отметить возвращение блудного сына. Но поскольку он опять стал соблазнять жен и дочерей видных жителей Антверпена и, кроме того, подворовывал из ящика, в котором верующие оставляли пожертвования, его лишили монашеского звания. Он снова исчез из города, а когда вернулся, то твердил, что стал доктором медицины, но никто в городе не знал, где он получил докторскую степень. Франс часто, как он сам признавался и был бесконечно мил в своей искренности, лечил пациентов, давая им странные советы, и в живых оставались только те, кто им не следовал. Когда ему было сорок лет, он женился на Кларе Марии Вермерен, а год спустя, в 1643 году, у них родилась дочь, которую он назвал, как ее мать, — Клара Мария. Вскоре после ее рождения, из-за того, что один пациент Франса умер, последовав его совету всю ночь ходить по крыше своего дома среди зимы, чтобы у него прошла простуда, семейство ван ден Энденов переехало в Амстердам, где у них дважды родились близнецы, из которых выжили Адриана Клементина и Марианна. Много раз я слышал историю жизни Франса ван ден Эндена, он любил ее рассказывать и всегда рассказывал по-разному, но еще тогда, когда я услышал ее впервые, в первый вечер нашего знакомства в его доме в самом центре Амстердама, я понял, что мы будем друзьями, и подумал, пока слушал о безумствах его жизни, что он, вероятно, единственный человек, от которого на тот момент я хотел что-либо узнать.