Разговор со Спинозой - Смилевский Гоце. Страница 4

В тот первый вечер нашего знакомства у Франса собрались его молодые друзья, которым он давал уроки латыни, на что и содержал семью, потому что галерея и книжная лавка, располагавшиеся на первом этаже его дома, не приносили необходимого дохода. Когда он рассказал историю своей жизни, которую остальные слышали уже много раз и поправляли его, когда он ошибался, намеренно или случайно, Франс заговорил о лингвистике, потом о богословии — объяснял, что вера в Бога — это личное дело каждого, и что ею не может руководить никакое учреждение или орган, а что вершина благочестия — это глубокая любовь к Богу и своему ближнему, и что в такой любви есть суть Торы и Книг пророков, как и Евангелий. И когда, с раскрасневшимся лицом и еще более красной лысиной, он говорил о любви к Богу, размахивая руками, в комнату вошла блондинка с заплаканными глазами, про которую он потом сказал мне, что это была его младшая дочь Марианна.

«Папа, Иисус умер», — сказала девочка и громко заплакала, бросившись к отцу в объятия.

«Что делать, малышка, такова жизнь», — сказал он, гладя ее по светлым волосам.

«Но папа, я хочу, чтобы Иисус всегда был рядом с нами», — едва смогла выговорить девочка сквозь слезы.

«Эх, тут даже Господь не сможет нам помочь. К тому же, пойми, он был уже очень старым, у него и зубы все выпали: он даже есть не мог».

Один из друзей Франса, видя мое недоумение, объяснил, что Иисусом звали одну из собак в доме семьи ван ден Энден.

Уже со следующего дня я стал ходить к Франсу на уроки латыни, на которых мы читали Горация, Вергилия, Овидия, Петрония, а он часто заставлял нас не только декламировать произведения в оригинале, но и разыгрывать их по ролям. После уроков мы говорили о богословии, литературе, музыке, философии, Франс познакомил меня с учениями Фрэнсиса Бэкона, Джордано Бруно, Макиавелли, Гоббса, Томаса Мора и Рене Декарта. В доме Франса я встретился с Ярихом Елезом, который когда-то торговал специями и сухофруктами, потом продал лавку и теперь занимался только философией и теологией. Он познакомил меня с Яном Риаверцем, у которого были книжная лавка и типография, и Симоном де Фрисом — он остался моим другом до конца жизни.

Франс все реже занимался со мной латынью, потому что все время посвящал изучению толкований Талмуда Исаака Слепого; поэтому его заменяла его дочь Клара Мария, которая, хотя ей было всего двенадцать лет, знала латынь так же хорошо, как и Франс. Правая нога у нее с рождения была короче левой, но при ходьбе ее хромота была незаметна — лишь на слух была слышна разница в звуке шагов. Была заметна только ее медлительность, как будто она хотела противостоять потоку времени. Франс учил ее голландскому и французскому с рождения, в пять лет она начала учиться латыни, в шесть — английскому, в семь — испанскому языку. Одновременно она училась играть на лютне и клавесине, а поскольку у ее отца была галерея, то художники, которые продавали у него свои работы, учили ее рисовать. Я познакомился с ней, когда ей было двенадцать лет; она уже год давала уроки латыни. Первое, что я заметил в ней, это были ее прекрасные глаза: в левом был какой-то вопрос, который начинался с радужной оболочки и продолжался далее в зрачке, правый глаз сиял всеведением — взгляд начинался глубоко позади зрачка, из зрачка переходил в радужную оболочку и продолжался до дна того, на что она смотрела; так взгляд собеседника был обращен к левому глазу Клары Марии, там от него требовался ответ, взгляд правого глаза Клары Марии входил в глаз собеседника и там открывал для себя ответы. У нее не было подружек, с которыми она бы вязала или вышивала на крыльце теплыми днями или в доме, когда холодно; это было не из-за какой-то любви к одиночеству — в Амстердаме просто невозможно было найти девочку, способную ответить на вопросы, которые она хотела задать, и которая спросила бы то, что она хотела бы, чтобы у нее спросили. Когда Клара Мария не вела уроки латинского, она читала книги, качаясь в кресле-качалке, разговаривала с рыбами в аквариуме, стоявшем в углу ее комнаты, или играла на лютне или на клавесине, на котором было выгравировано: «Musica laetitiae comes medicina dolorum» («Музыка — спутник для радости и бальзам для печали»). Иногда она исчезала из дома на несколько часов, а потом возвращалась вечером с карманами, полными желтых листьев, если была осень, или цветов, если была весна или лето. Ее мать была напугана тем, что какая-то гадалка по картам Таро сказала ей, что ее старшая дочь выйдет замуж за человека, которого она не будет любить и который не будет любить ее, от которого у нее не будет детей. Страхи закончилась, когда ее мать умерла, и пророчество было забыто. Ее уроки почти всегда начинались необычно: она пересказывала мне на латыни свой сон, который снился ей предыдущей ночью.

Она тебе снится, Спиноза? Ты видишь ее во сне? Когда она обучает тебя спряжениям и склонениям, когда произносит слова, значений которых ты до сих пор не знаешь, возбуждает ли тебя то, как катятся звуки по ее горлу, поднимаясь ко рту, рождаясь на губах, входя тебе в уши? Снится ли тебе, как катятся по горлу и другие звуки, как она зовет тебя, как произносит твое имя не только тогда, когда исправляет тебя, замечая, что такое-то существительное стоит не в том падеже, в каком нужно, но и когда просыпается и когда засыпает? Снится ли тебе, что она шепчет твое имя?

Странно, _________, но я перестал видеть сны еще в раннем детстве. К тем, кому они снятся, сны приходят, подпитываемые возбуждением, а я посвятил свою жизнь изучению возбуждения и его преодолению.

Вскоре после того, как Клара Мария начала учить меня латыни, умерла ее мать. В ней не было заметно никаких признаков печали, и за это я начал ценить ее еще больше. Я уважал ее, может быть, больше за умение контролировать чувства, чем за знания, потому что слезы и страдания у меня всегда ассоциировались с людьми, которые не слышат зова познания и вместо того, чтобы посвятить себя открытию глубочайших истин, поддаются влиянию аффекта. Только одно изменение произошло в Кларе Марии после смерти ее матери — она все чаще уходила из дома, не говоря Франсу, куда идет, и не возвращалась по несколько часов.

Однажды днем я отправился на прогулку вместе с Кларой Марией. Мы добрались до последнего дома в Амстердаме, а затем пошли дальше по дороге, которая вела куда-то далеко за горизонт под облачным небом. Я слушал, как звук наших шагов разрывает тишину, которой становилось все меньше и меньше, потому что Клара Мария, хотя и прихрамывая, шла все быстрее и быстрее, а я за ней. Потом я услышал, как Клара Мария повторяет: «Кто я? Клара Мария. Кто я? Клара Мария. Кто я? Клара Мария…» Я слышал, как она повторяет один и тот же вопрос и дает один и тот же ответ, шагая все быстрее и быстрее, хромая, и все быстрее и быстрее спрашивая себя и отвечая себе: «Кто я? Клара Мария. Кто я? Клара Мария. Кто я? Клара Мария…» Потом, изнемогая от бега или от вопросов и ответов, она упала на землю, но не перестала спрашивать и отвечать: «Кто я? Клара Мария…» Эти вопросы и ответы самой себе стали уже походить на пытку, как будто она спрашивала и отвечала, пока кто-то бичевал ее душу. Глаза у нее были закрыты, она с силой сжимала веки, как будто боялась, что что-то ускользнет от нее сквозь зрачки. Потом она несколько раз подряд спросила: «Кто я?», не называя своего имени, вместо этого испуская какие-то болезненные вздохи, похожие на немые крики. Я стоял рядом и смотрел на нее. Она перестала спрашивать себя. Выражение муки на ее лице сменилось выражением равнодушия. Глаза у нее все еще оставались закрытыми, но уже не так крепко — веки были немного расслаблены. Понемногу рот стал растягиваться в мягкой улыбке, она приоткрыла глаза, посмотрела странным взглядом, который шел сквозь меня и фокусировался где-то в пяти шагах позади. Она сказала: «Это так странно. Если ты достаточно серьезно спрашиваешь, кто ты есть, и если достаточно громко произносишь свое имя, если ты всего себя вложишь в вопрос и в ответ, то в какой-то момент ты забудешь свое имя, наверное, потому что имя — это неправильный ответ на вопрос: Кто я? И потом ты забудешь и вопрос и не сможешь найти в уме это Кто я? чтобы спросить себя, вероятно, потому что этот вопрос не доходит до того, кто я есть. И тогда наступает чудесный момент, когда исчезает и вопрос, и ответ, тогда появляется ощущение, что ты теряешь все то, что считаешь собой и что тобой не является, и тогда ты становишься собой, тогда ты существуешь в себе».