Наперекор судьбе - Винченци Пенни. Страница 31

Лицо Барти было совсем белым, глаза стали еще больше, а губы дрожали.

– Уходи, – сказала она. – Убирайся отсюда. Немедленно.

– Барти, я…

– Убирайся!

Джайлз вышел. Закрывая дверь, он увидел, что Барти спрятала лицо в ладонях. Она вдруг превратилась в маленькую несчастную девочку. Джайлза охватило запоздалое раскаяние. Оно отдалось болью во всем теле. Джайлз прошел к себе в кабинет, запер дверь на ключ. Что он наделал? И как он мог это сделать?

– Венеция, слушай. У меня сегодня был ну просто потрясающий телефонный разговор.

– С кем? С новым любовником?

– Увы, нет. Но он все равно чудо. Он был на вечеринке.

– У Друзиллы?

– Да. Он фотограф. Зовут Седрик. Седрик Рассел. Знала бы ты, сколько там было милых разговоров. Посплетничали, конечно. Я сказала, что нам, пожалуй, тоже стоит сделать прически, как у Друзиллы. А он ответил, что у нас был бы просто неотразимый вид. И еще он сказал, что хотел бы нас сфотографировать. С новыми прическами. Конечно, если мы их сделаем.

– Это будут снимки для «Вога»?

– Да. Ты же не откажешься сниматься, правда? Ты обязательно должна согласиться. Я от тебя не отстану.

– Делл, я себя отвратительно чувствую. Вялая и жутко уставшая. Похоже, я опять начинаю толстеть.

– Нет, Венеция, тебе это только кажется. Тогда ты выглядела просто удивительно. И выброси такие мысли из головы. Прошу тебя. Обязательно выброси.

Сначала был гневный возглас, донесшийся снизу. Его сменила длинная обличительная речь с редкими паузами, когда обвиняемый пытался защищаться или, по крайней мере, вставить слово. Затем громко хлопнула дверь, и наступила благословенная тишина.

Пандора приподнялась и перевернулась на бок, облегченно закрыв глаза. Но тишина длилась недолго. Дверь спальни распахнулась. Вошел Себастьян:

– Глупый, угрюмый невежда. Подумать только, кому я платил! Ему, этому тупице! Просто зла не хватает.

– Себастьян, – мягко сказала Пандора. – Себастьян, уверяю тебя, так ты не повысишь мое доверие к акушеру.

– Он больше не является твоим акушером. Кончилось его издевательство над нами. Гнать его надо в три шеи. Так я ему и сказал.

– Себастьян, это очень грубо с твоей стороны.

– Почему?

– Потому что я иного мнения о докторе Каванаге. Я прониклась к нему доверием. По-моему, он необычайно деликатный человек. Он умеет ободрить, обнадежить. И врач он очень знающий и опытный. Знал бы ты, у скольких нервных дам он принимал роды. И я хочу, чтобы он принимал роды у меня. Ты понял? Уж если на то пошло, то не он угрюмый, а ты.

– Ничего подобного. А если у меня испортилось настроение, так только из-за твоего стремления защищать этого шарлатана. Я правильно сделал, что его выгнал. Зачем дожидаться, когда он все испортит?

– Вот он-то как раз не испортит. Он сделает только лучше, – с непривычной для нее суровостью отчеканила Пандора. – Естественно, я нервничаю. Большинство женщин так себя ведут. Но я ценю, что он был честен со мной и не отделывался общими фразами. Он сразу сказал: скорее всего, роды будут тяжелыми, потому что плод большой, а я слишком маленькая и хрупкая. Он говорил, что из-за моего повышенного давления, возможно, придется стимулировать преждевременные роды. Поэтому доктор Каванаг считает, что мне необходимо рожать в клинике. Возможно, даже придется сделать кесарево сечение. И уж лучше я буду знать об этом и сумею морально подготовиться, чем выслушивать пустую успокоительную болтовню. От этих глупых слов я только сильнее нервничаю. Я с уважением отношусь к знаниям доктора Каванага и его опыту. Я была бы тебе крайне признательна, если бы ты немедленно позвонил ему и извинился за все свои грубости. А потом попросил бы его… если понадобится, стал бы его умолять и дальше оставаться моим акушером. Себастьян, мы не будем переезжать в Лондон, и потому я хочу, чтобы роды у меня принимал он. Просто глупо что-то менять, когда через два месяца мне рожать.

Себастьян нежно поцеловал ей руку:

– Прости, дорогая. Прости ради бога. Это все потому, что я очень боюсь за тебя. Мне больно видеть, как ты лежишь здесь, испытывая такие неудобства…

– Всего лишь неудобства, Себастьян, – раздраженно произнесла Пандора. – Это беременность, а не смертельная болезнь. Есть куда худшие состояния, чем целый день лежать в постели, читать и есть деликатесы, которые тебе готовят. Новый повар – просто чудо.

– Ну вот, я хоть что-то сделал правильно.

– Ты очень многое делаешь правильно, – сказала Пандора, приподнимаясь, чтобы поцеловать мужа.

– Боже мой, – прошептал Себастьян, запрокидывая голову. – Как жаль, что я не могу вместо тебя выносить этого ребенка.

– Да, это было бы здорово. Я бы согласилась. К сожалению, наука еще не продвинулась так далеко. А сейчас самым лучшим твоим поступком будет звонок доктору Каванагу. Должно быть, он уже вернулся в свой кабинет. Скажи ему, что я отказываюсь рожать без его помощи. Знаешь, пожалуй, я лучше напишу ему записку и ты ее отнесешь. Надеюсь, что еще не слишком поздно. А то ведь он уже сейчас может договариваться с другой пациенткой.

В тот день Барти не появилась на работе. Обуреваемый раскаянием, Джайлз несколько раз проходил мимо ее кабинета. Ему хотелось, чтобы она снова сидела за столом, возясь с корректурой. Хотелось увидеть ее торопливую улыбку, какой она награждала его, когда он заглядывал к ней в кабинет. Но увы, кабинет Барти по-прежнему пустовал.

– Мисс Миллер заболела, – сказал ему старший редактор Эдгар Грин, с легким раздражением наблюдая за хождениями Джайлза по коридору. – Кажется, у нее грипп.

Джайлз поплелся в свой кабинет и снова углубился в суммы доходов от заграничных продаж, подсчетом которых занимался все утро, делая ошибку за ошибкой. К четырем часам он оставил это невыносимое занятие и поспешил на Рассел-сквер.

Адель сидела в гримерной фотостудии, разглядывая себя в зеркало, пока парикмахер трудился над ее волосами, создавая ряды аккуратных локонов. Точно такие же были у шикарной блондинки Друзиллы Уиттингстоун. Эту прическу Друзилла привезла из Парижа, от знаменитого парикмахера Антуана. Адель прислушивалась к словам журналистки из «Вога», обсуждавшей, какую косметику ей хотелось бы видеть на лицах близняшек.

– Побольше пудры. Помада темная. И пожалуйста, тени для век.

В углу на металлической стойке висели белые атласные платья. Адель поглядывала на них, думая, какое бы ей лучше подошло. Ею овладело странное ощущение, как будто она вернулась домой. Их с Венецией фотографировали постоянно, едва они появились на свет. Некоторые снимки делали известные фотографы. Помнится, когда им исполнилось восемнадцать, Сесил Битон сделал изумительную серию снимков. Тогда они только входили во взрослую жизнь. А светский фотограф Ленар снял их в строгих платьях, в которых они затем отправились во дворец и были представлены королю и королеве. Дороти Уилдинг запечатлела их в белых платьях, когда они собирались на бал к королеве Шарлотте.

Но сегодня все было по-другому. Сегодня это воспринималось не как развлечение, а как нечто более серьезное, похожее на работу. Сегодня главными были не Адель и Венеция, а их прически. Они должны были нравиться не самим себе, а парикмахеру Фабрису, трудившемуся над их волосами. И не только ему; в первую очередь – редактору отдела красоты, заказавшей снимки для страниц своего журнала. Естественно, и Седрику тоже – восхитительному, почти легендарному фотографу, снимавшему для журналов мод.

И хотя все, кто окружал близняшек, были очень добры и вежливы с ними, Адель чувствовала себя не столько Аделью Литтон, сколько предметом, позволяющим наилучшим образом продемонстрировать прическу и косметику. И ей это нравилось.

После парикмахерских кресел их усадили на высокие табуреты, поставив сзади белые экраны, и попросили подождать, пока Седрик объяснит ассистенту, как расположить громоздкие софиты. Сам он разглядывал сестер через объектив своего фотоаппарата.