Лучшие годы Риты - Берсенева Анна. Страница 26

– Когда она родилась, мне казалось, да. А теперь это непонятно. Но глаза и волосы у нее точно такого цвета, как у меня.

– Она вырастет красавицей, – заметил хозяин.

Рита засмеялась этому незамысловатому комплименту. То есть Машу-то она, разумеется, считала красавицей, но на свой счет иллюзий не питала. Обыкновенная она, ничего особенного. Разве что цвет волос не совсем обыкновенный – прядь светло-русая, прядь темно-русая, никакой колорист так не выкрасит. И у Маши волосы точно такие же, потому и кажется, что на макушке у нее лучистый кружок.

Хозяин положил на прилавок штук двадцать муранских браслетов. Рита выбрала для Маши серебряный с голубыми и зелеными стеклянными шариками. Он одобрил ее выбор, заодно сообщив, что браслет Мурани когда-то был мечтой каждой венецианской девушки.

И ощущение исполненной мечты сохранялось у Риты даже после того, как она вышла из магазина на улицу.

Глава 6

В аэропорт надо было ехать ночью. Рита и сюда взяла билеты на ночной рейс, подешевле, и обратно: время, когда можно было не экономить на таких вещах, закончилось если не безвозвратно, то наверняка на очень долгий срок – пришло время отказывать себе во всем. Впрочем, если бы это было единственное неприятное свидетельство времени, то она чувствовала бы себя спокойно и благополучно. Всякий материальный упадок сменится материальным же подъемом. Беда лишь в том, что нынешнее уныние, ее и всеобщее, не материальным упадком вызвано…

Как ни странно, о таких нерадостных вещах хорошо думалось именно в Венеции. На этой Лагуне, среди этих палаццо и церквей, колонн и каменных львов.

Размышляя таким образом, Рита не сразу сообразила, что перепутала вапоретто. Она заметила это, только когда увидела красную кирпичную стену, темные кипарисы и белый купол церкви над ними. Кораблик причалил к острову Сан-Микеле.

Что ж, в городе у нее никаких дел ведь нет, а Сан-Микеле не худшее место для того, чтобы счесть все тревоги преходящими. Рита вошла в ворота кладбища.

Здесь она тоже, конечно, бывала. И у Стравинского, и у Дягилева – выцветшие пуанты на его могиле были набиты песком, чтобы их не унесло ветром. И у Бродского она бывала тоже, но сейчас подошла к его могиле снова.

Две женщины с одинаковым одержимым выражением на лицах поочередно, подвывая, читали вслух его стихи.

– …скоро осень, все изменится… и не в ситцах в окне невеста… на ее платочек новый, кумашный… – доносилось до Риты.

Это было смешно и трогательно.

Наконец женщины ушли, окинув Риту неприязненными взглядами. Может, ожидали, что она тоже станет подвывать вместе с ними?

Она подошла к могиле, села на скамеечку. Белеет памятник. Темнеют кипарисы. Птицы щебечут в их шевелюрах. Может быть, дрозды.

«Как странно! – подумала Рита. – Почему я отодвинула от себя все, что не имеет отношения к самым обыденным потребностям жизни? Ну пусть я цеплялась за что-то, карабкалась куда-то, срывалась, взбиралась снова. Пусть все это было нелегко и отнимало много сил. Но почему я как будто сказала себе: все, кроме того, что можно потрогать рукой, не имеет значения? Ведь я все детство, всю юность… Я думала о чем-то существенном, о чем-то главном, я художницей хотела быть… И когда же это все кончилось, и почему, и когда кончилось вот так, будто отрезало?»

После Игоря Салынского кончилось.

Рита поняла это сейчас, глядя на белый памятник, и поняла так ясно, как будто тот самый дрозд из стихов, которые она помнила с юности, шепнул ей об этом прямо из темного кипариса.

«Я испугалась, что такое вообще возможно. Что все лучшее в жизни может прекратиться, прерваться мгновенно, необъяснимо. И ничто не имеет значения – любовь, близость, доверие. Все это может быть легко отринуто другим человеком, без всякого твоего участия, а значит, этого нет, не существует. А это правда значит именно это? Кто мне сказал? Я сама себе это сказала. И сама отказалась от всего, что было мне дорого. Я ни разу больше кисть в руки не взяла, ни одного рисунка не сделала…»

Она вспомнила, как через год после окончания Социального университета, во время скучнейшего совещания в минздраве, стала рисовать на листе для заметок какие-то фигурки и линии – людей у берега реки, листья, плывущие по воде, ветер в склоненных ивах… А потом вдруг поняла, что рука выводит профиль Игоря – она часто рисовала его, когда они сидели у него в комнате и он решал для нее задачки по химии, – и, увидев это, поняв это, бросила карандаш, а случайный свой рисунок смяла.

То, что эти мысли пришли ей в голову именно сейчас, можно было считать случайностью. Но Рита почувствовала, что ухватилась за ускользающую ниточку, которая ведет к разгадке, вытягивает ее за собою.

«И вытянет, вот-вот вытянет, да-да…» – подума – ла она.

Но тут глаза ее закрылись, голова склонилась, и сон охватил ее так мгновенно и так глубоко, как, наверное, не охватывал даже Мертвую царевну у семи богатырей.

Ей снилась тускло-зеленая венецианская вода. Казалось, что ее глаза – часть этой бесконечной воды, ну конечно, ведь они такого же цвета. Там, во сне, она сначала не понимала, отчего охватывает ее такой ужас, но потом поняла: раз ее глаза – часть бесконечной, протекающей через жизнь и смерть воды, значит, и они принадлежат смерти в той же мере, в какой принадлежат жизни, и сама она, значит…

На этой мысли Рита проснулась. Ее била дрожь. Сначала она подумала, от ужаса, пережитого в зачарованном сне, но потом поняла, что просто от холода. Было уже не сумеречно, а темно. Звезды сверкали в небе между кипарисовыми кронами. Рита вскочила со скамейки. На дорожках и возле памятников не было ни одного человека. А может, кто-нибудь бродит в темноте? Она вздрогнула, представив это. До какого времени кладбище работает? Не посмотрела, когда входила сюда.

Все ускоряя шаг, Рита пошла обратно к воротам. Они были закрыты. Она толкнула их и поняла, что не просто закрыты, а заперты. Она забарабанила в них кулаком. Ворота отозвались зловещим металлическим гулом – и только.

– Откройте! – по-русски жалобно воскликнула Рита. – Есть здесь кто-нибудь?

«Не может же быть, чтобы меня здесь заперли! – лихорадочно подумала она. – Проверяют же, перед тем как закрывать! Какие-нибудь карабинеры должны обход делать, или не знаю кто… Нет, ну конечно, сейчас мне откроют!»

– Синьора, к сожалению, кладбище уже закрыто, – услышала Рита.

Она обернулась. На дорожке под фонарем стоял мужчина лет пятидесяти и приветливо смотрел на нее.

– И что же мне делать? – спросила она.

Хорошо, что он говорит по-английски. По крайней мере, объяснит, какие будут ее дальнейшие действия.

– Вам придется переночевать здесь, – с тем же приветливым выражением сказал он.

– Где – здесь? – не поняла Рита.

– На Сан-Микеле.

– Что значит… На кладбище, что ли?

– Не на могилах, конечно. – Он улыбнулся. – Я поставлю вам раскладушку у себя в комнате. Я сторож.

– Нет, но как это у вас?.. Почему?! Вы же можете открыть ворота, раз вы сторож! – воскликнула Рита.

– Открыть ворота я могу, – объяснил он. – Но вапоретто сюда уже не заходят. А ночевать на Сан-Микеле негде. Только у меня.

Логика железная. Как ворота. Хоть кулаком колоти, хоть головой бейся.

– Меня зовут Сержио, – сказал он.

– Рита, очень приятно, – машинально ответила она.

Сержио махнул рукой, приглашая идти за ним. Что оставалось? Рита пошла.

Сторожка кладбищенского сторожа была точно такая, какую она представила бы себе, если бы стала это представлять. Кровать, шкаф, стол, электроплитка на столе, итальянская кофеварка на плитке.

Глядя на Риту все с той же непонятной улыбкой, Сержио достал из-за шкафа раскладушку, разложил ее рядом со своей кроватью.

– Вот здесь вы будете спать, – сказал он. – Сейчас я вам постелю. Но сначала сварю кофе.

Он насыпал в никелированную кофеварку кофе из маленькой ручной мельницы – для себя молол, наверное, – залил водой, поставил на плитку.