Великая война - Гаталица Александар. Страница 82

Все утро поэт развешивал рубашки, брюки и длинные подштанники на маленьком французском балконе, закрепляя их деревянными прищепками и сворачивая шею в поисках вероломного солнца. День он провел в редакции журнала «La patrie Serbe» [39], где принял участие в научных беседах. Редакцию посетил д-р Ал. Пуркович и громогласно защищал свою точку зрения. Дис слышал, как он говорил: «Все они, мой Драгомир, негодяи, жертвы своих амбиций и необузданных внутренних желаний. Это люди, которые стремятся к власти и мало задумываются о бедах народа». А редактор Драгомир Иконич отвечал ему в том же духе. Поэт тоже понемногу участвовал в беседе, но думал только о том, высохли ли его рубашки из грубого полотна и толстые зимние кальсоны.

Ближе к вечеру он снова заглянул на улицу Монж и был удивлен, что белье высохло. Он еще раз сложил его в чемоданчик и недовольно шлепнул себя по лбу. Решил вернуться домой, но никому об этом не сообщил. Нельзя просто так тайком выскользнуть из одной жизни и уехать, даже если это жизнь беженца. Может быть, поэтому и намокло его белье. Ему надо стать более общительным. Он написал два письма своим приятелям-беженцам из Пти Дала. Парижских друзей он известит о своем решении завтра. Он лег спать, а на следующее утро его ожидал неприятный сюрприз. Белье снова было мокрым.

Еще раз развесив его на балконе, он подумал, что об этом стоит написать стихотворение. И нужно сообщить о своем отъезде. Два письма в Пти Дала он отослал, в редакцию журнала сообщил, что собирается вернуться домой. Иконич пытался его отговорить и удивился, когда поэт попросил разрешения переночевать в редакции и рассказал о том, что его белье каждое утро оказывается мокрым, хотя вечером он укладывает его в чемодан совершенно сухим. «Это, вероятно, из-за влажности, мой Дис. В такую погоду все эти парижские квартирки становятся очень сырыми, вот только мы привыкли к этому и не замечаем. Если срок аренды истек и ты не продлил его, то, разумеется, можешь перебраться сюда и высушить свои вещи».

Дис так и сделал, однако и после просушки в редакции «La patrie Serbe» белье наутро снова оказалось мокрым. Теперь Иконич назвал это «мистерией», но, несмотря ни на что, поэт решил отправиться в дорогу. «Дорогой, — сказал он, — я уезжаю. Деньги, посланные родным, не доходят до них, а я больше не могу жить на чужбине». Он пустился в путь. Через Марсель, Рим и Неаполь, навстречу своей смерти. Сел на судно «Италия» и в девять часов вечера 15 мая 1917 года по юлианскому календарю отплыл на Корфу. На корабле он больше не доставал вещи из чемоданчика. Надеялся, что на Корфу молочное солнце юга высушит и его самого, и его рубашки с кальсонами, но ошибся. Утром 17 мая по старому календарю «Италия» была торпедирована в открытом море. Пассажиры вопили, когда судно погружалось в воду, священники и их многочисленная паства молились. Судовой колокол непрерывно звонил, и пассажиры, умеющие плавать, первыми поспешили схватить спасательные круги. Поэт упал в холодную воду и даже не попытался плыть — плавать он не умел. Рядом с ним качался его чемодан, который, наконец, объяснил ему, почему находившиеся в нем вещи все время были мокрыми. Поэт еще немного побарахтался в воде, как рыбья молодь, а потом утонул. Погружался он медленно, как мешок с солью, непрерывно шевеля правой рукой, словно писал на невидимой бумаге импровизированный белый стих. Его последняя мысль была о том, что ничто не может сравниться с тишиной морских глубин.

На следующий день его тело прибило к берегу поблизости от городка Корфу. Для Владислава Петковича Диса война закончилась тогда, когда его тело нашли какие-то мальчишки. В кармане у него были полторы драхмы и запасные сломанные очки. Чемодан с мокрыми вещами никто не нашел, ведь война уничтожает и людей, и все им принадлежащее, всех нелюдей и все бесчеловечное, и никто не знает, что она в какой-то момент отбрасывает, чтобы никогда не вспоминать об этом.

В России «пускали в расход» как людей, так и нелюдей. Республика кипела в крови, поте, надеждах, словах и разочарованиях. Правительство и министерства издавали чудовищные указы. Страна была грубой, сварливой и неорганизованной. Распоряжения властей не выполнялись уже в десяти километрах от столицы. Дикие казаки, разгневанные тем, что не смогли сохранить власть царя, угрожали своими шашками и молчаливым, и болтливым. На Дону была основана казачья республика, кровью написавшая свои законы, отличные от петроградских. Казаки разгромили Советы в Ростове-на-Дону, а в Харькове расправились с восставшими шахтерами, как турки, рассекая их шашками от плеча до паха. На дорогах царил террор, в переулках — грабеж, а на площадях произносили речи. С фронта приезжали солдатские уполномоченные, чтобы сказать свое веское слово; Таврический дворец, резиденция нового правительства, был до крыши переполнен словами, как вежливыми вроде «житие» и «явление», так и грубыми, например «серость». Слова проходили колоннами по Невскому проспекту, по набережным у Спаса на Крови, по берегам Малой Невки, и каждый — вопреки полному обесцениванию слов — думал, что одно, только одно настоящее слово может спасти всю ситуацию.

Обо всем этом заключенный Николай Романов вряд ли что-нибудь знал. Иногда ему что-то рассказывали охранники, иногда какие-то новости сообщали посетители, но Николаю казалось, что его корабль вышел в открытое море и до него все реже доносятся звуки с земли. Поэтому он без устали работал в саду и старался как можно больше спать. Во снах с ним происходили странные вещи: он видел себя, но будто со стороны, так, будто бы он снится другим. Он не мог объяснить, как это происходит. Это были какие-то люди, видевшие во сне — без сомнения — его в будущем. Иногда сны повторялись: так, ему не раз виделось, что он снится некоей монахине Марии Ивановне. В этом сне он видел себя, дом в провинции и каких-то грубых охранников, всю ночь лакающих, как звери, водку из стаканов. Слышал, что они собираются убить заточенную царскую семью, и в том же сне Марии Ивановны увидел, как он сидит за столом и молча ест рыбу, надеясь задохнуться от какой-нибудь косточки, как всякий трус. Однажды их — во сне Марины Ивановны — разбудили и повели вниз, в подвал. Им сказали, что переводят в подвальное помещение из соображений безопасности. Царь видел, как он спускается вниз и несет царевича Алексея, слишком слабого, чтобы идти самостоятельно. Потом он увидел этих диких людей с первого этажа с лицами, красными от водки, входящих в подвал и целящихся в арестантов из своих винтовок и револьверов. Он не мог поверить: Мария Ивановна в своем сне явно не могла поверить в смерть царской семьи. Револьверы щелкали, как будто были не заряжены, винтовки заклинило, а их, как бывает во сне, спасли солдаты, преданные генералу Деникину. Что это было за место? Какой дом? Этого узнать из сна монахини Марии Ивановны он не мог, потому что именно в этот момент она всегда просыпалась и тогда царь мог видеть что-то из ее реальной жизни. Это был какой-то странный год из будущего: может быть, 1928-й или 1933-й. Мария была монахиней в русском монастыре в Белграде и каждую ночь настойчиво видела во сне царя.

Но Николай Романов увидел не только ее сон. Царь приснился и одному русскому носильщику на железнодорожном вокзале в Вене, его бывшему солдату с Восточного фронта. Этот сон увидел и некий развратный помещичий сынок, совсем не оплакивающий необозримые родительские поля под Старой Руссой и проводивший время в Венеции с какой-то смертельно больной итальянкой. И был еще один помещик, в будущем эмигрант, танцевавший «Казачок» в дымных кафе Парижа. И еще разные искалеченные и недалекие люди, издававшие эмигрантские газеты, общавшиеся с подозрительными личностями и любившие опасных женщин. Все они жили в будущем и видели во сне царя. Странным было и то, что все они видели один и тот же — с небольшими изменениями — сон. Один и тот же дом. Вскоре Николай хорошо знал, как он выглядит и как расположены помещения. В нем царская семья. Замкнувшийся в себе царь возделывает небольшой участок. Молча стучит вилкой и из непарной тарелки ест рыбу, отдающую плесенью. Какие-то дикие люди, охраняющие их, зверски напиваются и сообщают во сне людям из будущего, что хотят убить царя, но не станут убивать великих княжон… Наступает безлунная ночь. С горы, возвышающейся над домом, доносится волчий вой. Солдаты уводят царскую семью молча или врываются в их комнаты, вспарывают штыками перины (перья летают повсюду как снежные хлопья), разбивают деревянные иконы и читают «Антихриста» Нила, любимую книгу императрицы, и скалятся как гиены. Потом подвал. Вечно этот подвал! Их уводят под предлогом того, что это требуется для их же безопасности. Час спустя во снах редактора, развратника, исполняющего «Казачок» танцора и монахини револьверы и винтовки не могут выстрелить. Ломаются. Отказывают. Дают осечку. Командиры орут на подчиненных. Убийцы плачут. Или не плачут. Приговоренных спасают преданные белогвардейцы. Люди, увидевшие в будущем этот сон, просыпаются и кричат… Нет, думал царь-узник, если эти юродивые люди видят нас из будущего именно так — значит, в нашем времени нас не убьют и наше время не истекло… Это до некоторой степени придавало ему храбрости в заточении, но последний русский монарх ошибался…