Белый Шанхай. Роман о русских эмигрантах в Китае - Барякина Эльвира Валерьевна. Страница 38

– Мистер Уайер, мне нужна помощь, – мягко сказала Марта.

Оказалось, что Роберт не слыхал о пожаре в «Гаване». В день, когда случилось несчастье, ему привезли нового пони, и он все время проводил с ним – даже газет не читал.

– Дотла все сгорело? – изумился он. Брови его нахмурились, шея побагровела. – Это свинство, Марта! Почему ты сразу ко мне не пришла? Ты где сейчас живешь?

Марта достала из сумки калькуляцию:

– Не важно. Вот смотри, у меня все подсчитано: помещение, отделка, кухня… Я нашла половину денег – не хотела тебя разорять: тебе же придется просить деньги у отца и как-то объясняться с ним. Сорок процентов с дохода тебя устроят?

Роберт сжал ее руку:

– Я был в городе, ты знала, где меня найти… Ты что ж, мне совсем не доверяешь?

– Я просто люблю тебя! – засмеялась Марта. – Тех, кого любят, стараются уберечь от всего этого…

– О господи! Насчет отца не беспокойся: я заложу моих пони. Он ни о чем не узнает.

Марта ахнула:

– Заложишь ради меня?

– Тем, кого любишь, надо помогать.

2

В день, когда Роберт появился на свет, отец купил всем слугам лотерейные билеты, и один из них оказался выигрышным – сто тысяч серебром. Чудеса на этом не кончились. Мать заметила, что Роберт наделен волшебным даром: все его желания исполнялись.

Один раз он рассердился на боя номер четыре и сказал ему: «Чтоб ты сдох!» Мать напугалась: «Возьми свои слова назад!» Роберт отказался, и новый лифт, на котором бой поднимался наверх, упал с третьего этажа.

Роберт поклялся, что никогда не будет вредить людям – ни словом, ни делом. Гнев – вот что заставило его пожелать несчастья, и гнев надо было убрать из своей жизни, как мама убрала арбузы, узнав, что китайцы для весу накачивают их сырой водой.

Гнев правил в доме Уайеров. Папа лупил Роберта много чаще, чем старших детей – Дэниса и Лору. Младший сын никогда не плакал и ни о чем не просил.

– Как ты можешь его любить? – негодовала Лора, тоненькая девочка с красным бантом на длинных волосах. – Ведь он изверг, садист! Он каждый день унижает тебя.

– Это не так, – отзывался Роберт. – Ему плохо, он не знает, что с собой делать, поэтому кричит и дерется.

– Мне плевать, почему он это делает! Когда мне будет восемнадцать лет, я уйду из дому. Дэнис сказал, что поедет со мной. Я не позволю, чтобы об меня вытирали ноги!

Когда отец бушевал, у него на виске проступала вена, похожая на Янцзы. Настоящая река – с излучинами и притоками. Иногда на виске наступала зима: кожа становилась белой, как снег; иногда – багряная осень, иногда – горячее влажное лето.

Лора и Дэнис сбежали, отец вычеркнул их из завещания и запретил упоминать их имена. Где они были сейчас – бог весть.

Роберт замечал то, что другие не видели. Ему нравилось, как двигаются уши Лиззи, когда она ест или говорит: едва приметно – на миллиметр, может быть, два. Она замечала его взгляд, сердилась:

– Чего ты уставился?

– Просто так.

Лиззи восхищала его – ее пальцы на ногах походили на шахматные фигуры искусной работы; у нее была изумительная привычка вертеть карандаш перед тем, как взяться за рисование: в этом мастерстве ей не было равных.

Когда Роберт впервые увидел Лиззи, он словно узнал ее: «Моя супруга». Так и случилось. Даже после того, как она выгнала его из спальни, он был благодарен судьбе за возможность смотреть на ее рот: белоснежный ряд зубов и ярко-алые губы. В памяти всплывал образ: благородный фрукт мангустин. Мама рассказывала, что королева Виктория так ценила эту диковинку, что готова была отдать меру золота за меру мангустинов.

Если бы Лиззи захотела, Роберт сделал бы ее счастливой – все его желания исполнялись, достаточно сказать: «Будь!» Но нельзя вмешиваться в судьбу без позволения. Когда мать умирала от пневмонии, он заколдовал ее: «Излечись!» И вместо быстрой смерти в забытьи она получила медленное угасание от рака. Только потом Роберт понял, что мать хотела уйти: она устала. Старшие дети бросили ее, и она поняла, что была нужна им как хозяйственная вещь – полезная, но заменимая. Мать старалась освободиться, а Роберт не пустил ее.

Тем, кто желал себе счастья, было очень легко помогать. Роберт слушал крики отца, смотрел ему в глаза и мысленно говорил: «Это не твоя вина». И грозный Хью Уайер затихал.

Бриттани переставала плакать, как только Роберт шептал ей: «Все будет хорошо».

Сикх-полицейский, [36]стоявший на перекрестке на Кантон-роуд, излечивался от насморка.

Шао, слуга, выигрывал в карты десять долларов.

Друзья, коллеги и родня получали от Роберта благословение, и у них все складывалось как надо, если они того хотели.

Роберт Уайер был счастливым человеком. Он вставал до рассвета, говорил себе: «Радости мне!» – и целый час скакал на пони. Потом возвращался домой и спрашивал слугу:

– Сколько градусов на улице?

– Семьдесят восемь, [37]– гудел Шао и доставал из гардеробной костюм с биркой «78», полностью готовый для такой погоды.

Лиззи сама подбирала мужу сорочки и галстуки, каждый раз сверяясь с рубрикой «Хорошо одетые мужчины» в журнале «Vanity Fair». Она научила его, что кепка – это для занятий спортом, а фетровая шляпа – для костюма, при этом шляпу нельзя носить с фраком. Приветствуя даму, шляпу надо приподнимать, а кепку снимать.

Роберт брился, втирал в щеки «Крем-Симон», завтракал, выкуривал филиппинскую сигару и ехал благословлять служащих своей фирмы.

Вечером он направлялся в Шанхайский клуб – есть, пить и рассказывать гостям историю боя номер один:

– Шао клялся, что целый год прослужил у одного полковника и знает европейскую кухню. Но когда я взял его к себе, он изо дня в день подавал мне консервы и портвейн. Его прежний хозяин боялся дизентерии: ел исключительно тушенку и промывал желудок спиртным. Шао думал, это и есть европейская кухня! Пришлось перевести его из поваров в камердинеры.

Гости хохотали, и Роберт благословлял их.

3

Заместитель комиссара полиции капитан Хью Уайер вошел в дом сына ровно в восемь утра. Завидев его пробковый шлем, слуга, болтавшийся у ворот, понесся докладывать о госте. Дом зашевелился. Звук тяжелых подкованных башмаков по ступенькам крыльца; в высоком зеркале прихожей на мгновение показалась высокая прямая фигура в мундире с медалями. Заботливые руки приняли шлем и трость, двери в столовую распахнулись.

– Завтрак! – велел Хью. – И скажите хозяевам, чтобы спускались. Я жду.

В кухне поднялась испуганная суета, зазвенела посуда. Через десять минут на столе появились шипящая яичница желтком вверх, две полоски бекона, жареные томаты и картофельные пирожки. В расписном кофейнике подали гавайский кофе. Все было сделано так, чтобы не огорчить Хью.

Пока молодые собиралась, он призвал к себе боя номер один и расспросил о внучке. Шао трепетал и старался не встречаться взглядом со старым капитаном. Услышав, что Бриттани полюбила русскую гувернантку, Хью скривил губы и хрустнул пальцами. Шао склонился до самой неудобной позы.

– Все им баловство, – проворчал Хью. – Сделают из девчонки кокетку вроде матери.

Шао поддакнул, но так, чтобы впоследствии никто – ни гость, ни хозяйка – не мог его упрекнуть. Наконец его мучения закончились: в столовую вошел Роберт.

– А-а, явился! – закричал капитан, протягивая ему сухую желтую руку. – За кого будешь голосовать сегодня: за Америку или Японию? – Хью хотел обсудить с сыном готовящееся в Шанхайском клубе заседание Комитета по иностранным делам. – Япония – вот наш партнер на Дальнем Востоке! – говорил он и так грохал ладонью по столу, что крышка на кофейнике вздрагивала, а Шао испуганно втягивал живот.

Роберт не возражал против Японии. Сигара его мирно курилась, лицо выказывало неподдельное уважение.