Чужая дорога - Иконникова Ольга. Страница 3

А офицером Генрих всё-таки стал – уже в годы Великой Отечественной войны, и до Берлина дошел лейтенантом. А после войны с семьей вернулся в Ленинград. И он, и Анисья окончили университеты и дружно включились в процесс строительства то ли социализма, то ли коммунизма уже на новом поприще.

Историю семьи Алина и Эмилия узнали, уже будучи вполне взрослыми девицами. Алина отнеслась к своему наполовину дворянскому происхождению почти равнодушно – ее тогда гораздо больше интересовала возможная поездка на казахстанскую целину. А вот Эмилия, гуляя с отцом по Невскому, с удовольствием слушала его рассказы про дореволюционное детство. Она была истинной ленинградкой (или петербурженкой?) и трепетно любила родной город отца.

Она и замуж вышла за коренного ленинградца, и каждый выходной они, взявшись за руки, бродили по ленинградским площадям, проспектам и паркам, и всякий раз открывали для себя новые странички истории великого города.

К сестре в Купцово Эмилия приехала после смерти мужа, расставшись с любимым Петербургом решительно и без особых сожалений – прогулки в одиночества по знакомым местам, где они когда-то гуляли вместе, уже не доставляли удовольствия, а причиняли боль.

Другую сестру – двоюродную, по линии матери, – Алина привезла в Купцово из деревушки, которую трудно было разглядеть даже на увеличенной карте Архангельской области. В родной избе Глафира Степановна загнана была женою старшего сына в запечный закуток – там у нее была кровать и вешалка для одежды. Будучи женщиной кроткой и привыкшей к неласковому обращению и даже битью еще в пору жизни мужа-изверга, она ни на сына, ни на невестку не жаловалась и изо всех сил помогала им воспитывать ребятишек и вести хозяйство. Но на приглашение кузины «погостить в городе» откликнулась сразу.

В Купцово Глафире Степановне выделена была отдельная комната с видом на реку, и она взбодрилась, расправила плечи и впервые за много лет почувствовала себя человеком. Сложа руки, она не сидела – вязала тряпичные коврики, выращивала зелень на грядках, пекла пироги. Домой обычно уезжала она в августе – помочь своим управиться с огородом, накрутить банок с огурцами да помидорами, наварить варенья, насолить капусты да грибов, – а зимовать возвращалась в город.

– На-ко, на-ко, народу-то сколько понаехало, – хлопочет бабушка Глафира, пока они выгружаются из машины Андрея. – Знатьё бы дак поболе пирогов напекла.

Стол накрыт в саду, рядом с вишнями и сиренью. На белоснежной скатерти – фарфоровая посуда и серебряные приборы. Восхитительное проникновение не в прошлый даже, а в позапрошлый век.

Алина Генриховна меняет-таки шляпку на более практичную панаму, но парадно-выходной костюм оставляет, за что и получает от Глафиры Степановны нагоняй.

– Уронишь крошку масляную с пирога или вареньем капнешь, не отстираешь потом. Перед кем тут рядиться-то? Все свои.

Савицкая удивляется:

– Чего же мне перед молодежью – старым халатом трясти? Так испугаются, разбегутся сразу и пирогов твоих не попробуют.

Эмилия Генриховна участия в разговоре не принимает – сидит за столом с книжкой в руках.

– Глафира Степановна, а как это у вас такие пирожки вкусные получаются? – восхищается Настя, отправляя в рот очередной кусок румяной шанежки.

Старушка краснеет от похвалы.

– Ничего в этом деле хитрого нет. Хочешь, так и тебя, голубушка, научу! Сама печь будешь!

Шмыгунь руками машет:

– Что вы! У меня никогда так не получится. Да и нельзя мне мучное есть! Это на фигуре плохо сказывается. После каждого пирожка нужно в спортзал идти, на тренажерах заниматься.

Глафира Степановна оглядывает стройную и по-спортивному подтянутую фигуру Насти.

– Дурью маешься, девка. Вешалки-то, поди, никому не нравятся. У жонки фигура должна быть, чтобы мужику за что подержаться было. Ты ж не моделя какая из телевизора.

Настя хохочет-заливается.

– Классно у вас тут! Хоть каждые выходные приезжай. Я уже и папочку просила, чтобы он нам дачку построил, как у вас. Такую же, с колоннами. И непременно в сосновом бору. А он сказал – такой шедевр повторить невозможно. Сказал – легче мне замуж за Андрея выйти.

И косится на Лиду – не обидится ли? Но у той только едва заметно подрагивают уголки тонких губ – к чужим глупостям Павлова пытается относиться снисходительно. И уж Настю точно как соперницу не воспринимает.

А вот Андрею шутка нравится:

– А что, Настена, а почему бы и нет? Если будут тут некоторые нос от меня воротить, возьму и женюсь на тебе. Чем плохо? Будет, так сказать, союз власти и капитала.

Эмилия Генриховна отвлекается на секунду от книги, тянет осуждающе:

– Тебе бы, Андрюшенька, не с девушками хороводиться, а на английский язык подналечь – на новой работе за красивую мордашку держать не будут.

Лида охотно поддерживает:

– Я ему каждый день об этом говорю. Его английский только для Турции хорош. Он ни одну серьезную статью написать не сможет, – и признается: – Не понимаю я такого отношения к делу.

Глафира Степановна водружает на стол очередной пышущий жаром самовар и мостится на самом краюшке скамейки – в серьезных разговорах она участвовать стесняется.

Алина Генриховна с удовольствие пробует варенье из вазочки и заявляет:

– Лидонька, у вас сегодня праздник, а ты всё о делах да о делах. В вашем возрасте нужно думать о приятном – о танцах, о музыке, о любви. А работа – не волк, в лес не убежит.

Андрей посылает бабушке воздушный поцелуй, она отвечает тем же.

Лида морщится – даже из уважения к будущей родственнице не может согласиться с тем, что не считает правильным.

– Так можно оказаться в роли крыловской стрекозы, вы не находите?

Эмилия Генриховна энергично кивает, Глафира Степановна опускает взор долу, и даже Алина Генриховна не находит что сказать.

– А по мне так лучше стрекозой быть, чем муравьем, – возражает Настя.

Лида смотрит на нее с удивлением – наверно, не думала, что та вообще знакома с творчеством великого баснописца.

– Стрекозой можно быть только при наличии богатого папочки, который всегда напоит, накормит и обогреет. Вот скажи, Анастасия, чем ты собираешься заниматься, имея в руках диплом магистра? Пойдешь работать в школу или в университет? А может, в областную газету? Будешь поднимать российскую экономику? Молчишь? А я сама тебе скажу – работать ты вовсе не хочешь. Предел мечтаний для тебя – оказаться в Милане в сезон распродаж. И ни о чем другом ты думать не хочешь. Так стоило ли столько лет учиться в универе? Ах, да, как же я забыла? Ты же еще удачно замуж хочешь выйти! А у невесты с высшим образованием больше шансов на хорошую партию.

Настя во время ее монолога разглядывает свои розовые босоножки на офигительно высоких каблуках.

– А что плохого в замужестве? – спрашивает она совершенно спокойно. – Быть домохозяйкой сейчас – вовсе не значит целый день стоять у плиты или стирать белье.

– А что это сейчас значит? – язвит Лида. – Хотя, конечно, ты же не за простого рабочего замуж собираешься. Тебе бизнесмена или депутата подавай – у них жены, действительно, на кухне не бывают – они на гламурных мероприятиях тусуются, с телеэкранов ручками машут.

– Девочки, не ссорьтесь, – волнуется Алина Генриховна. – Каждая из вас по-своему права. Глупо требовать, чтобы все поступали одинаково. Кто-то стремится реализовать себя в работе, кто-то – в семье.

Но Лида продолжает горячиться:

– Но ведь это же пошло! Выбирать мужа не по любви и не по общим интересам и уважению, а по толщине кошелька. Как ты сама не понимаешь?

Настя хмыкает:

– А кто говорит, что не по любви? Могу же я влюбиться в депутата или в генерального директора какой-нибудь фирмы? Среди них тоже попадаются весьма симпатичные экземпляры.

Лиде бы всё к шутке свести – другие бы поддержали с удовольствием. Но шутить она не любит да и не умеет.

– Настя, да ты не знаешь, что такое любовь, – она говорит, как отрезает.

Глафира Степановна беспокойно ерзает на скамейке, и даже Алина Генриховна укоряет взглядом – дескать, зачем же ссориться с лучшей подругой да еще в такой прекрасный летний день?