Жаркое лето в Берлине - Кьюсак Димфна. Страница 30

Прилетел Хорст, как всегда блистающий военной выправкой и сознанием собственной значительности. Его непрерывно подзывали к телефону, и по дому шел гул от его громогласных и, видимо, гневных разговоров. Почти каждый час правительственные машины с посланцами в военной форме подкатывали к дому. В те дни он едва мог перекинуться с Джой словом.

Она пыталась расспрашивать Стивена, ответ был один:

— Сейчас министерский кризис, и Хорст готовится к встрече своего министра, который посетит Берлин, чтобы разделаться со своими врагами. — И с издевательской улыбкой добавил: — В данный момент ему не до женщин.

Даже для Джой, родившейся в жарком климате, континентальная жара была тягостна. Она привыкла к морскому бризу, постоянно гулявшему в ее спальне, а от здешней духоты ночью можно было просто задохнуться.

Стивен решил спать на диванчике; и, хотя летом он даже дома часто спал на веранде на раскладной кровати, она сочла его переселение ударом по их супружеской жизни.

У Энн появилась потница, и Джой, пытаясь побороть отчужденность Стивена, попросила его отпустить дочку к их дальней родственнице, жившей в Ваннзее, где Энн могла бы купаться в озере чуть ли не у самой двери дома и обзавелась бы подругой, с которой можно поиграть. Но Стивен только сказал:

— Для нее это будет полезно, притом у кузины Ингеборг больше здравого смысла, чем у других женщин.

Джой приняла его замечание, как выпад против себя, и не один день она обдумывала его слова.

Единственно, что обрела она с отъездом Энн, — это полное одиночество. Стивен ежедневно уезжал на фабрики, а возвратясь домой, часами сидел с отцом в библиотеке.

Она уже подумывала, не решил ли он остаться, но не могла заставить себя спросить его, а он ничего ей не говорил.

Неужели же замок на Рейне мог заменить ей жизнь в родном доме? — думала она. В этом доме, кишащем слугами, где под внешним благополучием бурлили таинственные подводные потоки, ее собственный мирный дом приобретал очарование, которого она не чувствовала, когда там жила.

Особенно угнетало ее одиночество. Поэтому она стала часто отлучаться из дому под предлогом, что проводит время с Луэллой, постоянно отклоняя предложение воспользоваться автомобилем и шофером.

Устав от беготни по магазинам, она стала посещать галереи и музеи в Берлине и в его предместьях. Найти дорогу в Далем было просто, все указатели, включая надписи на автобусных остановках, были на английском языке, и ей казалось, что она очутилась в каком-то американском поселении в неизвестной стране.

Впервые чувство красоты и быстротечности жизни охватило ее, когда она вновь и вновь любовалась в далемском музее головой Нефертити на фоне серых бархатных занавесей, создававших подобие склепа. Всматриваясь в лицо египетской царицы, восхищаясь посадкой головы, мудростью и безмятежным выражением покоя в ее чертах, Джой остро чувствовала свое собственное ничтожество. Что знала она о жизни?

До сих пор она довольствовалась сознанием, что у нее есть дом, семья, привычный комфорт. Все это она принимала как должное. Мир, в котором она жила, был хорош для нее, а как живут другие люди — до этого ей не было никакого дела. Все ее желания были удовлетворены. Единственная размолвка с родителями была вызвана ее замужеством. Но сопротивление родителей ее браку со Стивеном только сильнее разожгло ее любовь.

Она принимала как должное полное благополучие их жизни. А ныне, в расцвете зрелости, она поняла, какой пустой была эта жизнь, если Стивен, придравшись к какому-то ее недостатку, о котором она вплоть до настоящего времени не подозревала, отдалился от нее. Каждую ночь она терзала себя одним и тем же вопросом. А днем, чем бы она ни занималась, мысль об этом не давала ей покоя.

Жара достигла высшей степени. Джой устала бродить по улицам, где с раскаленных тротуаров подымался запах дегтя и асфальт таял под ногами; ей наскучило часами просиживать под тентами уличных кафе, где жирные женщины раскармливали себя и своих жирных собак приторными кексами со взбитыми сливками.

Она стала посещать кинотеатры, где было по крайней мере прохладно. Фильмы мелькали перед глазами, но она видела их и не видела: мысли текли своим чередом, наподобие метронома, отбивающего такт.

Однажды ее внимание привлекла афиша одного кинотеатра на Курфюрстендам, где на фоне синего неба вырисовывались пальмы и белели паруса. Женщина, сидевшая за кассой, что-то сказала ей, но она не поняла.

Джой облегченно вздохнула, войдя в темный зал небольшого современного кинотеатра. Шел выпуск еженедельной хроники, который она видела уже несколько раз: демонстрация протеста шестидесяти тысяч горняков, парад дамских мод на улицах Бонна; одна из манекенщиц напоминала Карен; и мысли ее потекли по привычному руслу.

Но, подобно бумажному змею, когда его дернут за веревочку, мысль ее обратилась к настоящему. Ярче, чем это бывает в жизни, перед ней на экране предстала картина судебного разбирательства в трибунале. Лица обвиняемых попали в самый фокус кинокамеры. Судьи, защитники, стража в касках.

В зале раздался смех, когда на экране появился Геринг в военной форме, ставшей для него чересчур свободной.

— «Unschuldig!» — сказал он. — «Не виновен!»

Кассельринг: «Unschuldig!»

Перед ней одно за другим мелькали незнакомые имена и лица, слышалось: «Unschuldig».

Кинокамера запечатлела это «Не виновен», сказанное каждым из них. Затем последовали кадры, с неумолимой наглядностью запечатлевшие преступления, которые привели их на скамью подсудимых; перед ней развернулась цепь событий, предшествовавших сцене в зале суда в Нюрнберге: поджог рейхстага; напыщенная декламация Гитлера; развевающиеся по ветру знамена со свастикой; сапоги марширующих отрядов штурмовиков, под касками высокомерные лица, разинутые рты, горланящие песню, которую Джой слышала в Weinetube:

Австрия, Чехословакия! Топот сапог! Топот сапог! Полосатые арестантские одежды жертв концентрационных лагерей.

Польша. Топот сапог! Топот сапог! Череп со скрещенными костями. Небо в зареве пожаров, зажженных бомбардировщиками, с ревом рвущихся на Польшу. Разрушенные города. Роттердам. Ковентри. Пикирующие бомбардировщики бомбят мирных жителей. Массовые убийства. Танки грохочут по всей Европе: по Голландии, Бельгии, Франции, Дании, Албании. Виселицы. Массовые казни. Повсеместно массовые казни. Расстрелы. Повсюду виселицы, расстрелы.

Блистательные парады. Знамена со свастикой, раздуваемые ветром побед. Толпы: десятки тысяч опьяненных до истерии своей победой. Гитлер, Геринг, Геббельс. «Heil Hitler! Heil Hitler!» Марш солдат вермахта, скандирующих «Sieg heil!», и счастливая, ликующая толпа, вторящая им: «Sieg heil!» Топот военных сапог слышен повсюду, от африканских пустынь до Арктики. Повсюду победа — от Ламанша до Сталинграда. «Sieg heil! Sieg heil!»

И вдруг новый кадр: небо, потемневшее от бомбардировщиков, несущих свой разрушительный груз. Бомбардировщики над Гамбургом, Руром, Лейпцигом, Берлином. Знамена со свастикой, втоптанные в снег под Сталинградом.

Пятьдесят тысяч пленных солдат, плетущихся по московским улицам. И машины, смывающие водой их грязные следы с московской мостовой. Смерть и разрушение.

Поражение!

Десятки тысяч трупов в концентрационных лагерях, и скелеты, все еще не сомкнувшие глаз.

«Unschuldig!»

«Как могут люди, испытавшие все эти ужасы, смотреть такие фильмы и снова все это переживать?» — думала она, глядя на своих соседей. «А может быть, они пришли сюда, чтобы острее почувствовать свою вину или же оправдать себя? Был ли прав Тод? И не являлись ли эти люди молчаливыми судьями своего собственного преступления?

А Стивен? Где были фон Мюллеры, когда коричневые батальоны маршировали гусиным шагом? Где были Хорст, Карл, Вильгельм — в чем была истина, которую они скрывали?»