Самая лучшая месть - Уайт Стивен. Страница 30

— Наверное, пойду работать помощником фармацевта в клинику Кайзера. Знаете о такой? Платят там немного, зато можно ходить на работу пешком. Будет чем заняться, пока адвокат готовит иски, а я решаю, стоит ли возвращаться в медицинский колледж.

Думаю, меня должны туда принять, вы согласны? То есть у них ведь нет оснований отказать, верно? Обяжут, конечно, пройти какие-то курсы, как-никак за тринадцать лет медицина шагнула далеко вперед. Придется догонять. Столько всего появилось нового. СПИД, биотехнологии, Интернет. Кто бы мог подумать, а?

Том кивнул самому себе, как бы подтверждая справедливость и неопровержимость приведенного аргумента, а потом, после паузы, еще раз, словно видел впервые, оглядел мой офис. Я заметил, что его взгляд задерживается на углах, где стены сходятся с потолком.

— Знаете, я ведь и сам подумывал о том, чтобы заняться этим. Я стажировался тогда в Центре изучения проблем здоровья, и один из преподавателей предложил мне подумать о такой возможности. Но…

Он не договорил.

— Но? — повторил я.

Это было мое первое слово с начала сеанса. Было бы интересно узнать, чем обосновывал преподаватель то свое предложение Тому заняться психотерапией, но я устоял перед соблазном уйти в сторону и предпочел идти следом за пациентом. На начальном этапе лечения путь наименьшего сопротивления иногда самый лучший.

— Не хотелось заниматься всем этим дерьмом с теми, кто работал вместе со мной. Меня это как-то настораживало.

— А о каком дерьме вы упомянули? — бесстрастно спросил я.

Интересно, если бы психотерапевты существовали в период калифорнийской «золотой лихорадки», может быть, открытие жилы встречали бы не криками «Эврика!», а чем-то более сдержанным, вроде «Похоже, это то, что мы ищем».

— Ну, вы, наверное, читали о том, в каких условиях я рос. Там, конечно, не все правда. Так, версия для публики. Людям ведь нравится устраивать шумиху вокруг того, что они на самом деле не понимают.

— Нет, не читал.

Я действительно не читал. Уровень моей толерантности к тому, что считают новостями современные средства массовой информации, заметно понижался с возрастом. Возможно, Война в Заливе и события 11 сентября заслуживали освещения в режиме нон-стоп, но мне трудно было поверить, что такой же чести достойны многие другие вещи. С другой стороны, то, что Том Клун решил, будто я узнаю о его жизни через газеты и телевидение, показалось мне интересным.

— Расскажите.

— У моей матери было биполярное расстройство.

В конце предложения Том поставил большую, жирную точку. Как будто это все объясняло.

Когда проходящий курс терапии пациент переключает сигнальные огни с зеленых на желтые, лишь немногие врачи способны сдержать импульс вдавить педаль в пол и ринуться вперед. Я подался вперед, готовый дать газу, но новая поза потребовала дополнительных телодвижений — пришлось перекладывать лишенную свободы маневра руку.

— Вот как? А как чувствовали себя вы, Том? Когда рядом страдающая маниакально-депрессивным психозом мать… Вы ведь росли рядом с ней?

Мои вопросы как будто обезоружили его. Не потрясли, но определенно удивили. Не знаю, какой реакции он от меня ожидал; наверное, чего-то вроде «Неужели? И в чем проявлялась ее болезнь?» или «Правда? Держалась на литии?».

— Все было не так уж и плохо, — вот как ответил Том. — Когда она «чувствовала себя хорошо». Так она называла свои маниакальные фазы. Я был маленький, и она обычно говорила: «Том, мне становится лучше». Потом врывалась в комнату, обнимала меня за шею и говорила: «У тебя есть две минуты, чтобы собрать вещи и забраться в машину». Я и опомниться не успевал, как мы мчались к родственникам в Иллинойс, или к Гранд-Каньону, или в Лас-Вегас. Лас-Вегас она особенно любила, это было одно из ее излюбленных мест, и там она «чувствовала себя хорошо». Я садился на переднее сиденье и знал: мы можем отправиться куда угодно, что перед нами настоящее большое путешествие. — Он помолчал, глядя мимо меня. — Я чувствовал себя как те дети в «Питере Пэне». Мы уносились в страну приключений, где мама любила меня.

Я перенес руку на колено, откинулся назад и сказал:

— Значит, когда вы были маленьким, то любили яйца?

Он посмотрел на меня как на сумасшедшего.

— Что?

Как говорит Дайана, я заполучил его внимание. В предпоследней сцене «Анни Холл» герой Вуди Аллена объясняет психиатру, что, когда он был маленьким, брат считал его цыпленком, но семья мирилась с этой патологией, ссылаясь на то, что «Мы все любим яйца».

Том, когда я рассказал ему об этом, рассмеялся.

— Да, точно, в детстве я тоже любил яйца. — Он улыбнулся какому-то воспоминанию. — Когда мама «чувствовала себя хорошо», мы так здорово веселились. Я не знал тогда, что она больна. Я только знал, что тихая, печальная женщина становилась вдруг веселой, шумной и жадной до приключений. Она была моим лучшим другом, а я — центром ее вселенной. У нас был старенький «фольксваген»-универсал, и мы куда только не ездили. С ней было здорово. Бывало, мы мчались по дороге, и она открывала окно и кричала: «Ты мой лучший друг, Томми! Самый лучший во всем мире!» — Улыбка его вдруг погасла. — Да, наверное, вы можете сказать, что я любил яйца.

— Но в какой-то момент наступал спад?

Течение биполярного аффективного расстройства определяется, говоря образно, законами гравитации. Взлеты маниакальной стадии рано или поздно заканчиваются падениями в депрессию. Обычно переход от эйфории к отчаянию, как в случае с ньютоновым яблоком, выражается в синяках. Без смягчающей подушки из соответствующих лекарств резкая смена фаз болезни — процесс весьма малоприятный как для больного, так и для его близких.

— Да, в какой-то момент наступал спад. Когда я стал постарше — может быть, классе в шестом, — то уже научился замечать признаки спада заранее, за два или три дня. У нее как будто садились батарейки, ее сумасшедшая активность снижалась, все вокруг стихало, как бывает с выдыхающимся торнадо, а потом… потом она начинала плакать и видеть во всем только печальное. Она почти не разговаривала. Плакала над цветами. При виде дорожных знаков. Помню, однажды мы проехали мимо знака «Уступи дорогу», и у нее полились слезы. Проплакала несколько часов. Я думал тогда, что болезнь — это именно печаль и слезы. У меня и в мыслях не было, что периоды веселья — тоже ее часть, что все взаимосвязано. Я думал, что настоящая она тогда, когда «чувствует себя хорошо». Но потом…

Уж и не знаю, как нам удавалось добираться домой. Без приключений не обходилось. Ломалась машина, кончались деньги, неоплаченные счета в мотелях, кражи в магазинах — чего с нами только не случалось. Если у нее и была какая-то работа, то она теряла ее из-за таких вот отлучек. Никуда не выходила из дома, запиралась в комнате и просиживала там сутками. Обычно приезжал кто-то из родственников, ее братья и сестры. Они о ней и заботились. Иногда приезжал и дедушка, но не часто. В основном мои тети.

Старый дом заскрипел, и Том резко повернулся, стараясь определить источник звука.

— А вы? — спросил я.

Он обернулся ко мне:

— Я возвращался к своей жизни. Моя жизнь, та, какой я ее знал, останавливалась, когда маме «становилось хорошо», и возобновлялась, когда мы возвращались домой. Я взрослел, а ей делалось все хуже. Маниакальные периоды почти не менялись, разве что укорачивались, но интенсивность их возрастала. А вот периоды до и после, когда ею овладевала депрессия, изменились сильно. В худшую сторону.

Я уже отметил для себя, что, говоря о родственниках, Том сказал, что они заботились о его матери. Но не о нем.

— Вам, наверное, тоже становилось все труднее?

Том хотел говорить о матери, меня же больше интересовал тот маленький мальчик, который жил с больной женщиной, но я сомневался, что услышу о нем. Может быть, в другой раз. И еще мне казалось, что я его скоро потеряю, что его унесет в некую область, куда менее спокойную и приятную, чем воспоминания о жизни с психически нездоровой матерью. Мы встречались всего лишь второй раз, и я был готов отпустить Тома в свободное плавание к любым берегам, не предпринимая попыток повернуть его назад.