В плену у травмы. Как подружиться со своим тяжелым прошлым и обрести счастливую жизнь - Сойта Марина. Страница 9

Но прежде чем вернуться к ответу моей мамы (поразительно, но я его получила), я хочу затронуть тему социальной привлекательности травмы.

Я не ошиблась словосочетанием.

По моим наблюдениям (интересно, согласитесь ли вы со мной?), некоторые травмы гораздо более красивы, нежели другие. Точнее будет сказать: некоторые травмы кажутся нам гораздо более красивыми, нежели другие.

Нам гораздо проще сочувствовать историям, связанным с людьми, пострадавшими от жестокого обращения и разрушающими себя. Нам гораздо сложнее сочувствовать историям, связанным с людьми, выросшими в гиперопеке и разрушающими других.

Но импульсивность, агрессия и лабильность тоже имеют свои корни. У всего есть причина – биологическая ли, социальная ли, культурная ли, экзистенциальная ли обусловленность, – как бы то ни было, люди, причиняющие насилие, делают это не просто потому, что однажды в своей счастливой и уравновешенной жизни проснулись и решили: «Пойду-ка я изобью своего ребенка до полусмерти».

Я говорю об этом, потому что не хочу устраивать охоту на ведьм. Не хочу демонизировать ни одного члена моей семьи. Не хочу искать виноватых. Я точно знаю, что наши с сестрой истории более социально привлекательны, нежели история моей мамы. Но я еще раз повторю: каждый из нас был в плену. Каждый из нас был травмирован. Разница лишь в том, как эта травмированность проявлялась.

И никто из нас не мог повлиять на это. Пока я работала над этой книгой, у Роберта Сапольски, одного из моих научных кумиров, вышла потрясающая работа – Determined. Я была счастлива прочитать ее. В этой книге мои сугубо личные размышления о свободе воли находят отражение в его глубоко научном нейробиологическом подходе. Он написал: «Ненависть к кому-то имеет столь же мало смысла, как ненависть к торнадо за то, что он “решил сровнять” с землей ваш дом, – или как любовь к сирени за то, что она “решила создать” чудесный аромат» (13).

И все же, все же – несмотря на тотальную предопределенность нашей жизни, о которой он с блеском пишет, несмотря на то, что он делает научно обоснованные выводы о практически отсутствующей возможности нашего выбора и максимально ограниченном репертуаре поведения, мне хочется верить в существование малой толики «свободы воли».

В этой книге я позволю себе отойти от научных рамок и поделиться с вами своей экзистенциальной – и да, отчасти фаталистичной и согласующейся с выводами Сапольски – позицией, с которой вы можете быть совершенно не согласны.

Итак, наша свобода выбора ограничена зоной нашего ближайшего развития. Мы не можем перепрыгнуть из пункта А, где мы, допустим, не умеем играть на фортепиано, в пункт В, где виртуозно им владеем (как и многие психологи, я имею необъяснимое стремление к метафорам, связанным с саблезубыми тиграми и обучением игре на музыкальных инструментах).

Казалось бы, мы можем выбрать маленький здоровый шаг, позволяющий нам сегодня если не начать учиться этому, то поймать саму мысль о желании играть, – и немного остаться в этой мысли. А завтра мы можем открыть список преподавателей фортепиано в нашем районе. А послезавтра записаться на пробный урок.

Однако проблема в том, что мы можем сделать этот маленький здоровый шаг только тогда, когда наша психика будет к этому готова. И это – на мой фаталистичный взгляд – лежит за рамками нашего выбора.

У каждого из нас свой темп. И этот темп связан с огромным количеством факторов – эволюционного процесса, наших генетических предрасположенностей, особенностей окружающей среды и нашей культуры, истории нашего развития и тех обстоятельств, с которыми мы сталкиваемся по мере взросления, – то есть с хаосом случайностей, число которых стремится к бесконечности.

Но именно этот темп определяет то, как выглядит зона нашего ближайшего развития.

Сама возможность быть готовым к здоровым переменам заложена в нас. Наш мозг может быть в режиме обучения, это его способность, это его возможность, но то, будет ли она реализована, зависит не только от нас. И все же, все же главное: эта возможность существует. И есть механизмы, оберегающие ее для нашего будущего и сохраняющие для нас доступ к ней.

Но сможем ли мы воспользоваться этим доступом?.. Я не знаю. Я пишу эту книгу, балансируя на сопереживании к предопределенности нашего темпа (а значит, на мысли о том, что мы не могли действовать иначе с теми возможностями, которые у нас были, на той точке пути, на которой мы были там и тогда) – но в то же время с непоколебимой верой в то, что кто-то из вас находится на той самой точке пути, на которой мои слова смогут найти отражение в вашей жизни. И что-то начнет меняться. Но что именно – я не знаю. К чему именно прямо сейчас готова ваша психика, зависит от слишком большого количества факторов.

Я задам вам такой вопрос: осознаете ли вы, что в вас живет та часть, которая хранила в себе ответы на те вопросы, которые вы не решались задать, – хранила до тех пор, пока вы не были готовы услышать эти ответы? Та часть, которая сохраняла вас?

Возможно, она до сих пор сохраняет вас – и будет делать это до тех пор, пока не удостоверится: теперь вы способны выдержать. Теперь вас не нужно защищать от правды о самом себе и окружающей реальности. Теперь вам не нужно отталкивать вопросы, замалчивать ответы на них и защищать свои детские части любой ценой.

Правды, которая часто очень проста: вы не были плохим ребенком, которого невозможно было любить. Вы не были плохим ребенком, который заслужил все то, что с ним происходило. Вы не заслуживали этого, и это было несправедливо.

Груз этого ответа мы можем выдержать, развивая в себе устойчивость. До тех пор, пока мы не будем готовы, мы не сможем продвинуться вперед в том привычном восприятии этого выражения, которое существует: для меня же само по себе развитие готовности и есть то самое движение вперед. Но двигаться мы можем лишь в том темпе, который нам доступен.

Мой фатализм проявляется в отношении к этому темпу. Для меня он предопределен, и предопределен не нами, а нашей судьбой. И да, под словом «судьба» я подразумеваю ограниченность нашего эпигенетического потенциала, а под свободой выбора то, что этот потенциал все-таки существует.

Поэтому я все же использую в этой книге термин «свобода». Но я прошу вас быть аккуратными и не превращать возможность свободы других людей в необходимость осуждать себя за то, что эта возможность вам прямо сейчас может быть недоступна.

Поливагальная теория и мозг, устроенный снизу вверх

Наша реакция на стрессор состоит из двух факторов: из особенностей самого стрессора и из нашего восприятия этого стрессора, которое основано на нейроцепции.

Наша нервная система постоянно сканирует окружающий мир, пытаясь определить: вокруг безопасно или все-таки опасно? Она пытается управлять рисками, чтобы помочь нам выжить. Это называется «нейроцепция» – понятие, введенное создателем поливагальной теории Стивеном Порджесом.

Наша нервная система – королева контрастов. Она малоподвижна во многих своих изменениях и в то же время молниеносна во многих своих реакциях.

Доктор Сапольски в Determined иллюстрирует это двумя сценариями (13):

• Сценарий первый, когда однажды, будучи подростком, вы просыпаетесь и обнаруживаете признаки своего полового созревания – мокрые пижамные штаны, вызывающие в вас странные чувства. И это большой день для вас, но что бы случилось, если бы эти гормональные изменения произошли в вашем теле спустя 24 часа? Скорее всего, абсолютно ничего.

• Сценарий второй, когда однажды вы выходите из магазина и обнаруживаете, что вас преследует лев. В рамках реакции на стресс ваш мозг увеличивает частоту сердечных сокращений и повышает давление, расширяет кровеносные сосуды в мышцах ног, которые сейчас лихорадочно работают, обостряет обработку сенсорных сигналов для того, чтобы вы были предельно сконцентрированы и перешли в режим туннельного зрения. И к чему бы привела эта ситуация, если бы вашему мозгу потребовалось 24 часа на отправку всех этих команд? К мертвому мясу.