Таинства и обыкновения. Проза по случаю - О'Коннор Фланнери. Страница 17

Рассказ никуда не годится, если охотно поддаётся банальному пересказу его содержания, если не остаётся в твоей памяти надолго, открываясь с разных новых сторон. Да, разбирайте рассказ как вам угодно, но верно и то, что для вразумительно разбора произведения нужно сперва получить удовольствие от его прочтения, и, по‐моему, ничто так не способствует первому приятному впечатлению от вещи, как авторская читка её вслух.

Никак не претендуя на лавры Эсхила или Софокла, в этом рассказе я не гарантирую вам эмоционального облегчения, то есть «катарсиса», на основе всем известных мифов. Но произведение, которое вам предстоит прослушать, требует плотного знакомства с мифами Юга. Оно вызывает сострадание и ужас, хотя серьёзно именно как раз в своём комизме. И всё‐таки я очень верю, что вы, подобно древним грекам, должны быть в курсе того, что произойдёт с героями в моём рассказе, чтобы нежданное вошло в плоть и кровь рассказа.

Я просто счастлива, если вы уже успели с рассказом ознакомиться, а если вчитались как следует, то пребываю в полном блаженстве, но зная по опыту, что на сей счёт лучше не обольщаться, расскажу я вам историю про то, чем закончилась для всех шестерых членов семейства на дороге во Флориду встреча с беглым бандитом по кличке Мисфит. В семью, помимо Бабушки и её сына Бейли, входят мальчик по имени Джон Уэсли и девочка Джун Старр, а также младенец, кот и мать всех троих детей. Кота зовут Питти Синг, и Бабушка возит его в корзинке. Далее мне, как автору, нелишне определить, в чём резон рассказа. Для большей части моих сочинений характерно разумное использование иррационального компонента, хотя это и не всегда очевидно. Ведь исходной основой моей авторской манеры являются ключевые таинства христианской доктрины. А такой основой значительная часть современной публики манкирует. Замечу только, что прочитать рассказ можно и не так, как я, но он не мог быть написан иначе. В моём случае движет сюжетом рассказа христианская вера, и на этой основе и базируется восприятие его.

Бабушка, героиня этой истории, находится в немаловажном для христианина положении. Она сталкивается со смертью лицом к лицу. И по всем признакам она, как любой из нас, не очень готова к этой встрече. Ей бы как‐нибудь попозже. Из разговоров с преподавателями, разбирающими мой рассказ на занятиях, я узнала, что они видят в Бабушке злого персонажа. Она, дескать, ведьма, а ведьму всегда сопровождает кот. Один из педагогов сообщил мне, что его студенты, особенно южане, упорно отвергают такую интерпретацию. Им несколько смешно такое слышать, а он не понимает, почему. Тогда мне пришлось ему напомнить, что на родине у каждого из этих ребят имеются такие же бабушки и тётушки, и они по опыту знают, какая добрая душа у этих немного бестолковых леди. Южанин, как правило, терпим к такой «святой простоте», потому что она «святая». К тому же он знает, что такие бабушки бывают «сами с усами» да и Бога не забывают.

Тот же преподаватель указывал своим студентам: мол, Мисфит морально выше Бабушки. Он вообще не на шутку сочувствовал этому персонажу. Хотя, опять же, персонаж, читающий черти что вместо морали, почти всегда занятнее простой старушки. Так и быть, любуйтесь тем, что приглянулось.

Верно и то, что перед нами старомодная ханжа, не успевающая парировать софистику Мисфита, одарённого свыше более быстрым умом. И всё же я думаю, что непредвзятый читатель заметит, что своеобразную победу в этой истории одерживает Бабуся, а не законченный негодяй.

Часто спрашиваю себя, что делает сюжет рассказа действенным и скрепляет его? Я пришла к выводу, что нужны какие‐то поступки, неповторимый жест персонажа, который станет центральным для всего сюжета. Данный жест или поступок должен быть и вполне достоверным и неожиданным. Он должен и вмещаться в характер персонажа и заступать за его рамки, подразумевая и тленное и вечное. Жест или поступок, который я имею в виду, должен быть совершён на анагогически возвышенном уровне, где мы на «дольнем» уровне нашей жизни прикасаемся к вышнему. Жест, выходящий за пределы всякой чёткой трактовки или рядовой нравственной оценки, на какую способен читатель. Жест, знаменующий, что произошло соприкосновение с таинством. И в моём рассказе наступает момент, когда такой поступок персонажа имеет место. Бабушка осталась одна, лицом к лицу с Мисфитом. Придя в сознание на миг, она, насколько позволяет слабоумие, осознаёт свою ответственность за того, кто перед ней. Он для неё теперь родня, и начало это идёт из глубин таинства, о котором она пока могла лишь походя рассуждать. И в этот момент она поступает правильно и делает верный жест [67].

Я часто замечала, как бывают озадачены студенты её словами и поведением, но мне кажется, что без этих слов и поступка героини рассказ теряет смысл. Всё остальное в рассказе не примечательно. Наш век не только не замечает неприметные вмешательства Божьей благодати, но и не чувствует природу жестоких поступков, которые благодать предваряет или за которыми следует. «Самая хитрая уловка дьявола – убедить нас в том, что его не существует», как говорил Бодлер [68].

Вероятно, у каждого автора есть причины обильно включать в прозу сцены насилия, моим персонажам жестокость помогает очнуться и приготовиться принять благодать свыше. Почти ничем другим их не отрезвить, такие уж они упрямцы. Немалая цена за то, что героя вернут к реальности – вот одна из мыслей, наименее понятных рядовому читателю, но именно в неё облечена христианская точка зрения на мир.

Я не хочу приравнивать своего Мисфита к дьяволу. Мне больше импонирует, пусть и почти неисполнимая, надежда, что из этого поступка старой леди, как из горчичного зерна, в сердце Мисфита прорастёт дерево (где будет гнездиться поначалу полно воронья), чтобы он, продравшись через тернии, стал тем, кем должен был стать – пророком. Впрочем, это уже совсем другая история.

Ну это чересчур, говорят про мой рассказ, принимая его прямолинейность за гротеск. Хорошая проза прямолинейна в том же смысле, в каком прямолинеен детский рисунок. Ребёнок рисует не с целью исказить, а зафиксировать то, что ему видится, и колебания линий зависят от прямоты его взгляда. Так вот, колебания линий, интересующие писателя, они, как правило, невидимы. Это нити душевных колебаний. И в моём рассказе следует внимательно следить именно за ними – за тем, как действует в душе у Бабушки божья благодать, а не за тем, как растёт число трупов.

Мы слышим, как часто выражают недовольство тем, что в современной прозе превалирует жестокость. Мол, жестокость это плохо, но подразумевается, что в рассказе она просто так. У серьёзного писателя жестокие сцены никогда не присутствуют только «беспощадия ради». Просто подлинное существо нас, людей, полнее всего раскрывается в пограничной ситуации, и я убеждена, что такие минуты куда интереснее для писателей, нежели канва повседневности. Насилие может быть обращено как во вред, так и во благо. Царство небесное, оно ведь силою берётся [69]. Да и чего бы ни добивался человек силой, она раскрывает самые ценные качества его характера, которые он унесёт с собой в вечность. А поскольку все герои моей истории стоят «на пороге вечности», уместно прикинуть, с каким багажом они туда попадут. Во всяком случае, я надеюсь, что приняв во внимание все эти пункты, вы сможете разглядеть в ней нечто большее, чем отчёт об убийстве целой семьи по дороге во Флориду.

Роману «Мудрая кровь» исполнилось десять лет, и кровь эта до сих пор кипит. Я покуда ещё в силе определить, остыла ли она, и довольна тем, что могу констатировать: нет, кипит. Вещь написана с азартом, и читать её, по возможности, следует так же. Это комичная история христианина поневоле, сама по себе весьма серьёзная, поскольку каждый комический роман, если он чего‐то стоит, посвящён вопросу жизни и смерти. Младенческая невинность автора «Мудрой крови» в теоретических вопросах не мешает ему чем‐то в жизни озаботиться. Тот факт, что вера в Христа для кого‐то вопрос жизни и смерти, всегда был камнем преткновения для читателей, предпочитающих не придавать ей особого значения. Для них добропорядочность Хейзела Моутса выражается в отчаянных попытках этого персонажа избавиться от фигуры Христа в лохмотьях, бесприютно слоняющегося на задворках его памяти [70]. А для автора его порядочность состоит как раз в том, что он на это не способен. Но можно ли судить о честности человека по тому, чего он не может? Думаю, что в большинстве случаев можно, поскольку свобода воли означает не что‐то одно, а целый клубок побуждений, конфликтующих в душе одного человека. Свободу следует воспринимать комплексно. Это загадка, решение которой в комической вещи спрятано ещё глубже.