Жилец - Холмогоров Михаил Константинович. Страница 24

Среди лета в городе начались аресты. Посадили Бердяева, Осоргина, Кускову… 3 июля позвонил доктор Бузинский:

– Взяли Брагина.

Новость вызвала приступ ярости у отца.

– Доигрался с народцем! Долюбился! Покажет ему народ! Извольте видеть – показал. Ох, Иван Николаич, Иван Николаич, сколько говорил ему – не лезь в эти дела! Помог голодающим Поволжья – вот тебе и благодарность от пробудившихся. «Ты проснешься ль, исполненный сил?» Хорошо еще, если ссылкой отделается куда-нибудь в Царевококшайск.

Почему-то в гневе отец бывал артистичен. И сейчас так передразнил несчастного Ивана Николаевича, что было трудно удержаться от улыбки, хоть и сдавленной.

Большевики уже приучили народ к террору. Аресты профессоров не произвели никакого шуму. Что бы поднялось, осмелься царское правительство тронуть хоть одну известную личность! А тут – как камень в болото, даже круги, кажется, не пошли. Главенствовала в общем настроении не одна только трусость, скорее – усталость. Устали сочувствовать, все равно бесполезно, расстрел так расстрел, чего еще от них ждать? Кстати, возникло новое слово – они. С нажимом. Так что если писать его – непременно курсивом. Устали ждать, когда наш черед придет. И даже бояться устали. Жоржа оскорбило равнодушие литературного мира. Говорили, будто Маяковский процедил сквозь зубы: «Так им и надо». Проверять истинность этой новости Жорж не стал.

А ссылкой Иван Николаевич не отделался. На Лубянке его продержали дней десять безо всяких допросов. А потом вызвали к какому-то чину и заставили расписаться в бумаге, где говорилось, что он выдворяется из советской России за границу. Пересечение таковой в обратную сторону каралось расстрелом. На том и выпустили. И еще два месяца несчастный профессор бегал по канцеляриям, пока его вместе с другими товарищами по несчастью не погрузили на пароход в Германию.

Проводы Ивана Николаевича в разоренной сборами квартире на Большой Ордынке напоминали похороны. Все понимали, что видят несчастного профессора права в последний раз, сколько бы ни привелось прожить каждому из сегодня присутствующих. Об эмиграции Брагин и не помышлял, он не представлял себя без России, и, хотя за выспренностью речей Жоржу подозревалась некоторая бедность мысли, он был искренен и наивен в патриотизме. И теперь, вышибленный из привычного уклада (а он и к новому, нищему укладу привык), Брагин стал как-то до слез трогательно и мил, и жалок.

– Ну что, что я им сделал? – недоумевал старик. – Имение сам, своими руками раздал. Деньги собирал на нужды голодающих Поволжья. Мужиков от бунта антоновского отговорил… Ленину все мало – душу ему, видите ли, подавай. Да ведь если отдам им душу, убеждения сменю – им же хуже будет. Это ж не я, Иван Николаевич Брагин, буду, а попка-дурак в моем обличье! Личности-то не останется.

– Ах, Иван Николаевич, очень этому Ленину личности нужны! Ему рабы бессловесные, скот двуногий нужен. – Андрей Феофилактович, бывший народолюбец и либерал, сильно поостыл в своих чувствах к русскому простолюдину. Нагляделся в девятнадцатом.

– Россия на личностях держится. И без личностей погибнет. Ведь кто-то должен эти массы просвещать, учить, двигать вперед.

– Они полагают, что без нас справятся с этой миссией.

– Поколения два на энтузиазме вытянут. А дальше?

– А что им дальше? После меня хоть потоп. Власть на них свалилась нежданно-негаданно, а временщик – это уж в его природу заложено – дальше своего смертного часа не заглядывает. Личность мешает беззакониям власти. А другого средства удержаться у большевиков нет.

– В этом-то и беда! У них великая Россия под ногами, а они чижиков поедают! Да только куда они страну затащат без чижиков?

– В первобытный социализм и затащат. Разве что с электричеством.

– За одно им спасибо: я этого рая с электричеством не увижу.

В семье следствием этой странной акции властей стало то, что младший из братьев Левушка, студент второго курса факультета общественных наук (так теперь именовали философское отделение филфака), в университет из каникул не вернулся. Не к кому.

Сейчас Жорж чувствовал свою вину перед младшим братом. Он ведь сам его уговорил идти на философский. Собеседника, видите ли, не хватало. Ну и что теперь? Куда идти этому романтическому юноше с головой, полной Канта и Гегелевой диалектики? Это ж какое счастье, что Шура Шеншин в свое время подвигнул младшего Фелицианова сдать экзамен в консерваторию, в класс Николая Карловича Метнера. Но Метнер давно в Париже, и музыкальные занятия талантливый Левушка забросил. А тут еще романы, влюбленности, до экзерсисов ли?

Но, в конце-то концов, Левушка достаточно взрослый, разберется со своим будущим как-нибудь сам. Может, и возвратится к музыке. Тот же Шеншин, хоть и разочарован его ленью, все же утверждает, что Лев дьявольски талантлив.

Жорж заглянул однажды в университет. Хаос и растерянность царили в его гулких коридорах. Сновали какие-то озабоченные комсомольцы в буденовках, торжествуя победу исторического материализма над идеализмом и поповщиной, а старые профессора были растерянны, кто замкнут, кто, напротив того, болтлив без меры, но и без толку. И тут встретился ему однокурсник Сенечка Петров – в пенсне и толстовке с пухлым портфелем под мышкой. Этот был весел и оптимистичен, как в каком-нибудь тринадцатом году. Он тогда весь был устремлен на карьеру, хвастался своими связями в Министерстве просвещения и в окружении генерал-губернатора, и сейчас Фелицианова изумило Сенечкино настроение. Он вообще не предполагал его увидеть в Москве – в восемнадцатом Сенечка не скрывал своих намерений податься на Дон или сразу куда-нибудь в Париж или Берлин. Революция разрушила все его карьерные планы, он был озлоблен и не скупился на едкости в адрес новых властей, предрекая им неизбежное крушение.

– Георгий! Как я рад тебя видеть! Не поверишь – только что вспоминал тебя.

Взял слегка оторопевшего Фелицианова за локоть, повел куда-то вглубь, в маленькую комнатку-закуток, и, пока шли, рассыпался комплиментами старому другу. Хотя дружбы между ними не было никогда. Жоржу претила карьерная устремленность Петрова, а после революции его старорежимное брюзжанье.

В комнатке-закутке присесть негде – колченогий стол завален бумагами, на единственном стуле тоже вздымалась кипа каких-то тетрадей, канцелярских папок – курсовые работы студентов, как удалось Жоржу разглядеть на верхней. Петров расчистил подоконник – давай здесь присядем.

– Какая жалость, что ты пропал на целых три года! Был бы сейчас доцентом, как я, – не сочтя нужным расспросить о том, чем жил Фелицианов эти три года, бурно начал Петров. – Но ничего, ничего, наверстаешь. Сейчас такое время настало – золотые деньки! Новая жизнь в университете. Мы с этим старьем, слава богу, покончили, все теперь в наших руках.

– Да объясни толком, что происходит?

– Как что? Создается новая, марксистская школа литературоведения. Проста, как тульский пряник. Схема элементарная – устанавливаешь принадлежность писателя к его классу – и вперед: выразитель прогрессивного дворянства, Пушкин, скажем, или Лермонтов, революционной буржуазии – это Белинский, Добролюбов и так далее, буржуазии реакционной – от Надсона до символистов… Бери любой период, это Клондайк, никто еще классовым подходом не владеет, а потребность величайшая.

– Чья потребность, изволь спросить?

– Как чья? Победившего пролетариата. Сейчас для умного человека такие возможности открываются…

– Я что-то помню тебя в других отношениях с победившим классом.

– А! Дурак был, упрямый дурак. Слава богу, свет не без добрых людей, надоумили. Вот что, Фелицианов, иди ко мне в ассистенты. Вакансия будет. Не сразу, пока почасовичком поработаешь, а там смотришь…

– Что-то ты уж быстр, Сеня. Надо подумать.

На том и расстались. Но решение-то Фелицианов принял сразу – под Сенькино начало? Ну уж дудки! В университет теперь ни ногой. Но куда, куда деваться? Все эти дни, недели, вот уже месяцы Жорж боялся подойти к письменному столу, раскрыть его ящики.