Жилец - Холмогоров Михаил Константинович. Страница 27

– Посмотрим, посмотрим, что вы там принесли. – И Жорж вмиг почувствовал неловкость. Ну в самом деле, подумаешь, шедевр фоторепортажа.

Но, увидев, что принесли, человечек загорелся азартом.

– В номер! Немедленно в номер! Это ж сенсация, такого еще никто не видывал. Вор за работой. Нет, не так – трудовые будни карманного вора.

Достал червонец из ящика стола, протянул Фелицианову:

– Это ваш гонорар. – И к сопровождавшему: – А вы, Николай, поработайте с товарищем. Товарищ – как вас? Да, да, спасибо… Товарищ Фелицианов – перспективный товарищ, и глаз, и хватка – все есть.

На сем аудиенция закончилась.

Уже в коридоре Фелицианов познакомился наконец с Колей Бодровым, заведующим отделом фотоиллюстраций – молодым человеком лет двадцати трех на вид, в зеленой бутылочного оттенка вельветовой толстовке, подпоясанной солдатским ремнем. Коля был добродушен и простоват. Хотел было перейти на «ты», Жора, но Георгий Андреевич достаточно мягко, но безоговорочно потребовал отчества (Павлович оказалось, как император Николай Первый) и установил вполне официальную дистанцию отношений.

С этого дня Фелицианов каждый четверг приносил в газету новые снимки. Иные изредка попадали на полосу. А «Трудовые будни карманного вора» так и не напечатали – Мария Ильинична не велела. Все-таки «Правда» – орган Центрального комитета Коммунистической партии, здесь не место портрету уголовника. А червонец, щедро подаренный Кольцовым, потихоньку вычли из последующих, гораздо более скромных гонораров.

Сирень, сирень…

Сирень расцвела сразу, вдруг, в одну ночь, когда ее не ждали. Еще казалось, что весна продлится долго, ведь ясень под окном только-только выпустил свежие лапки. А вот уже лето и легкая грусть, что оно пролетит быстрее сна. И эти запахи – сирени, мокрого асфальта, травы, пробившейся из булыжника, свежие-свежие и чуть душноватые. Они взывают к свободе, хочется бросить все к чертовой матери, сесть в пригородный поезд и умчаться на нем куда глаза глядят.

В таком-то легковесном состоянии, неприличном для человека, достигшего возраста Иисуса Христа, Жоржа Фелицианова несло по Цветному бульвару. Потом уже, задним числом, он так и не смог вспомнить, почему, как он там оказался, зачем, с какой стати?

О чем-то он радостно думал, но словам его мысль не подчинялась, она в тот миг была склонна к воплощению музыкальному и романтическому. То этюды Шопена, то «Утренняя серенада» Шуберта. В таком вот настроении летишь, летишь и не отдаешь себе отчета, не видишь, куда прешь. Пока не напомнят грубым окриком. Жорж налетел с размаху на старую и злую бабку с кошелкой. Старуха на ногах-то удержалась, но из кошелки высыпалась картошка… Серенада разлетелась вдребезги.

– Ирод бешеный! Супостат! Чтоб твои зенки слепые повылазили!

– Простите, простите, ради бога… Я виноват, я все подберу, – забормотал Жорж, и это было жалко и бессвязно.

Он усадил старуху на ближайшую скамейку, стал подбирать проклятую картошку, вот уж действительно – чертов плод. А с соседней скамейки эту сцену наблюдала смешливая девица. Очень премиленькая. Таких красоток рисуют гимназистки пятого класса в тетрадках, одевая в маркиз с пышными прическами. Волосы ее тоже были пышны и белокуры, и вся она светилась чистотой. Чистотой и невинностью. И смех у нее был какой-то девственный, невинный и очень звонкий. Такой, что в иной миг остро хотелось грубо надругаться над ее чистотой и невинностью. Конечно, ей забавно и весело наблюдать, как еще минуту назад элегантный и гордый мужчина, весь теперь красный и неловкий, подбирает с земли картошку, влажные клубни не слушаются его нервных пальцев, норовят выскользнуть. Жорж оглянулся на девичий смех, посмотрел строго и надменно, сказал:

– Такое и с вами может случиться.

Девушка смутилась в свою очередь и, чего Жорж никак не мог ожидать, стала помогать ему. Он повеселел, вернулось чувство юмора, и какая-то острота подвернулась на язык по своему поводу. Старуху с кошелкой пришлось проводить до дому, благо жила она совсем рядом, в начале Сергиевского переулка. Новая знакомая, Рита, как оказалось, и тут не оставила его.

«Ну что ж, Рита так Рита, имечко мещанское, конечно, горка подушек в светелке с кружевным покрывалом и куклой, какой-нибудь коврик дурацкий, – такой рисовался антураж при девушке, – но приключение во всяком случае забавное».

У колонки возле старухиного дома Жорж вздумал умыться, Рита обрызгала ему всю грудь, вода сияла радугой на солнце, и вновь вернулось беззаботное ожидание свободы, снова захотелось в пригородный поезд, и легкость эта заразила его веселую спутницу.

Весь дальнейший день вспоминался потом какими-то вспышками. Вот он в поезде развлекает Риту анекдотами о проказах имажинистов, как они в девятнадцатом году за одну ночь перевесили все таблички на Тверской, Большой Никитской и Большой Дмитровке, переименовав улицы в свою честь. Вы, Рита, не оригинальны, Бог тоже любит Есенина: по жребию Тверская выпала ему, к великой обиде Толи Мариенгофа. Нанимали извозчика: «Давай, Иван, дуй на улицу Шершеневича». – «А где такая? Щас только и знают, что вывески менять, других забот нету». – «А это бывшая Большая Дмитровка, знать надо!» – «Спасибо, барин, теперь запомню». Целых две недели самые центральные улицы носили их имена, пока Моссовет не спохватился и Каменев не устроил поэтам нагоняй.

Вот они спускаются кривой тропинкой с холма, и их обгоняет, весело звеня, дачник на велосипеде. И внезапно рождается двустишие, легкое, как велосипедный звонок: прочитал и тут же забыл. И даже не пожалел об этом. Минутные стихи – жанр для моментального забвенья.

О себе Жорж рассказывал мало, зато Рита выложила все: папа у нее строгий, работает гравером и хорошо получает, хотя, конечно, не так, как до революции. Мама портниха и обшивает весь квартал. А вот брат – Валентин – совсем от рук отбился, связался со шпаной, и что из него выйдет – страшно подумать. Сама Рита работает в учреждении… но там такая дикая аббревиатура, что Жорж и с пятого раза не запомнил. Рита – пишмашбарышня. И хочет поступать в университет, чтобы потом стать учительницей.

Конечно же, как и у всех московских девиц, ее кумиром был Есенин. Истина гуляет вдоль эрогенных зон. По самым разным поводам вспыхивали догадки, плод ясновидения. Он потом клял себя, что не мог ничего записать из того, что влетело в его вдохновенную голову. Вот только соображение зацепилось в памяти: Есенин, Рита, поэт возрастной. Он пробуждает поэтическое начало, но на нем нельзя останавливаться. Это как Надсон в прошлом веке. Дилетанты восторгаются, и даже есть чем, но подлинная поэзия – Тютчев, Фет и Некрасов, не говоря уж о Лермонтове и Пушкине. Даже сейчас есть поэты значительнее Есенина.

Сущий кавардак царил в ее прелестной головке, хотя от природы она не глупа и восприимчива к юмору. Жорж решил заняться образованием ее вкуса, но это потом, потом, а сейчас на них обвалились счастливейшие мгновенья, они замолкали, устав от болтовни, и вдруг окатывали друг друга радостными взглядами, и голова кружилась… А на берегу Истры внезапно разразилась гроза, а в глубине ивняка обнаружился шалаш. Никаких помыслов, намерений не было и тени. И как это случилось, что они зацеловались, заигрались, и весь мир опрокинулся, и сердце едва не разорвалось в блаженстве и мучительной сладости?.. Случилось, и слава богу, но она же была девственница, а к такому сюрпризу Жорж никак не был готов и не сумел скрыть удара внезапного страха.

Для женщины оскорбительного.

Душа оледенела, укрывшись панцирем от долга.

Влип, ничего не скажешь. Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел… А в ней что-то определенно есть лисье. Я же теперь за нее отвечаю. Ах, Георгий Андреевич, а кто еще час назад решил заняться образованием ее вкуса? Вот и образовывай, скотина! Как там папенька говорил: «Браки должны быть корпоративные, жену надо искать в своей среде». Эка, среда! Среда, четверг, пятница… Эта революция все среды перепутала. Вон даже Николай с какой-то купеческой дочкой роман крутит и все у них, похоже, к браку идет. Но тут даже не купечество – мещанство. Ладно, с женитьбой это мы еще посмотрим. Хотя вертится, вертится, вот-вот с языка слетит ехидная строчечка из Саши Черного: «Я ведь в случае чего-нибудь женюсь». Кстати о Саше Черном: раньше можно было снять номер в меблированных комнатах хоть на сто лет. А сейчас даже такой пустяк – проблема.