Мир всем - Богданова Ирина. Страница 34

— В министерстве образования детей только на картинках или в кино видят, — рассеянно сказала я, потому что думала не о проблемах образования, а о том, как разыскать уборщицу тётю Клаву и расспросить её об адресе действующей церкви.

Действовать следовало осторожно, чтоб не вызвать подозрений у тех, кто мог услышать наш разговор. «И у стен есть уши», — писал Сервантес в романе «Дон Кихот». Пословица возникла потому, что в средневековых крепостях и замках в стенах делались специальные отверстия для прослушки. В нашей школе потайных щелей, конечно, не было, но зато у меня имелось масса примеров, как неосторожная совершенно пустяковая фраза могла сломать человеку жизнь или карьеру.

Клавдию Ивановну, по-простому тётю Клаву, я нашла в рекреации возле фикуса. С деловым видом она протирала тряпкой жёсткие глянцевые листья и, жутко фальшивя, напевала «Рио-Риту».

— Здравствуйте, Клавдия Ивановна! — Я жизнерадостно улыбнулась. — Хотите я вам помогу?

— Чегой-то? — Тётя Клава опустила тряпку и подозрительно зыркнула на меня исподлобья. — Делать, что ли, нечего? Тебя что, государство зря учило, чтоб ты руки марала? Ты дитям должна знания давать, так что нам с тобой работой меняться негоже. Каждый должен своим делом заниматься, я же не набиваюсь арихметику преподавать.

— Так ведь каникулы, детей сейчас нет, а работать я люблю. Я не белоручка.

— Белоручки давно повывелись. — Тётя Клава снова завозила тряпкой по листу. — Вот ты в войну что делала?

Разговор поворачивался в нужное русло, и я ухватилась за подсказку:

— Я служила военной регулировщицей. Стояла на дороге и указывала, кому ехать, а кому стоять. Как милиционер. Только у него полосатый жезл, а у нас флажки. Машин всяких повидала — не передать сколько. Мимо меня и самоходки ездили, и легковушки. А однажды я пропустила колонну танков, на которых было написано «Дмитрий Донской».

В газете писали, что на эту колонну всем миром собирали. Слышали про такое?

— Ещё бы не слышать! — Тётя Клава шлёпнула тряпку в ведро и подпёрла бок руками. — Да я сама лично единственные серёжки ради танков отдала. Муж покойный подарил. А я не пожалела! Потому что если Победы не будет, то на кой мне серёжки? Правда?

— Конечно правда. Я бы тоже так сделала. Но когда на колонну собирали, я уже на фронте была. Да и серёжек у меня нет. — Я вздохнула и как бы между прочим поинтересовалась: — А куда вы свои серёжки относили? В ломбард?

Тётя Клава возмутилась:

— Какой такой ломбард? В церковь отнесла. В Князь-Владимирский собор на Петроградской стороне. Он всю блокаду работал и по сию пору открыт. Не поверишь, но золото на блюдах грудами лежало. Мои- то серёжки простенькие, копеечные, а там батюшки-светы — чего только не было: и жемчуга, и браслетки с каменьями, и броши одна другой краше. И ведь за каждую финтифлюшку можно было кусок хлебушка купить! А люди мёрли, но последнее несли. — Она гордо выпрямилась. — Вот какой наш народ — несгибаемый!

Не удержавшись, я чмокнула тётю Клаву в щёку:

— Спасибо вам!

— Вот ещё, — нахмурилась тётя Клава, но я видела, что она довольна. — Чем с уборщицами целоваться, иди лучше тетрадки проверяй, раз тебе советская власть детей доверила.

— Уже иду!

Я заскользила по натёртому паркету, едва ли не выделывая пируэты и па. Главное, я узнала адрес церкви. Конечно, не очень хорошо, что она близко от школы, но как говорится: «Будь что будет» и «Где наша не пропадала».

Пять главок Князь-Владимирского собора были на один тон светлее мрачного неба с пушистыми тучами. Стройные формы здания и колокольни тёплым жёлто-белым цветом попирали права зимы, упрямо напоминая людям о весне и солнце. Голые ветви кустов небольшого садика внутреннего двора утопали в снегу, и расчищенная дорожка вела мимо высоких сугробов, облитых лиловой тенью раннего вечера. Петроградская сторона совсем недалеко от моего Васильевского острова, особенно если идти напрямик по Большому проспекту до Первой линии и свернуть налево к Тучкову мосту, поэтому я пришла в Князь-Владимирский собор пешком, с удовольствием подставляя лицо под мелкий колкий снежок. Отпрашиваться с работы не пришлось, благо в каникулы можно исчезнуть из школы пораньше, особенно если не попадаться на глаза начальству.

Служили молебен, и звуки хора оседали в памяти, переплетаясь ангельским многоголосьем. Прежде я никогда не предполагала, что душа может отделиться от тела и улететь ввысь, под самый купол, чтобы излиться на землю потоками лёгких слёз. К чудотворной иконе Казанской Божией Матери выстроилась небольшая очередь. Арочные проёмы между колоннами давали ощущение пространства. Огоньки свечей на подсвечниках издалека казались маленькими огненными водопадами.

— Рождество Твоё Христе Боже наш, озарило мир светом знания, — речитативом повторяла женщина, идущая впереди меня. От её одежды тягуче и сладко пахло ладаном. Я подумала, что моя шинель наверняка тоже впитала в себя особый церковный дух, который не спутаешь ни с каким другим.

Прежде чем шагнуть на улицу, я надвинула платок пониже на глаза и опустила голову. Мне было стыдно выходить из церкви скрытно, словно воришке с украденным за пазухой. Я не чувствовала за собой никакой вины ни перед комсомолом, ни перед учениками, ни перед советской властью, по словам уборщицы тёти Клавы, доверившей мне воспитание детей. Тайное посещение церкви делало меня виновной перед Спасителем, Который не побоялся ради нас взойти на Крест и умереть.

По обеим сторонам паперти стояли нищие и протягивали кто руку, сложенную ковшиком, кто пустой гранёный стакан с парой монеток.

— Подайте Первому Украинскому, — поймал мой взгляд мужчина на костылях. Его лицо отливало синевой от небритой щетины.

Инвалидов по городу бродило много — обездоленных, растерянных, часто озлобленных и пьяных.

Мы тоже одно время обеспечивали Первый Украинский фронт, пока нас не перебросили на Первый Белорусский.

Я отыскала в кармане рубль и положила ему в карман:

— Только не пей.

Он мотнул головой, растягивая губы в улыбке:

— Пропью, сестрёнка, лучше не давай. Я давно пропащий.

— Пропащих не бывает, если на войне выжил.

— Бывай, сестрёнка! — крикнул он мне в спину, когда я дошла до калитки. — Не забывай, приходи ещё! Я всегда здесь стою.

Я хотела махнуть ему рукой, но меня остановил резкий оклик:

— Антонина Сергеевна, это вы?

Меня словно окатило ведром холодной воды. Я круто развернулась и увидела перед собой пионервожатую Киру. Она смотрела на меня огромными серыми глазищами, в которых ледяной коркой застыл вопрос. Кира застигла меня врасплох, и я отчётливо понимала, что обратной дороги у меня нет и мне придётся объясняться, хочу я того или нет.

— Антонина Сергеевна, я видела, как вы вышли из церкви! Вы что, туда молиться ходите? — На щеках Киры вишнями зарделись два пятна. — Я думала — вы настоящая, советская, брала с вас пример, а вы… вы…

Кира отшатнулась от меня, неловко оступилась и рухнула в сугроб позади себя. Я протянула ей руку:

— Вставай, давай поговорим спокойно.

Она ещё больше вжалась в сугроб, глядя на меня с презрительным прищуром.

— Не трогайте меня! Мне смотреть на вас противно!

Захлебнувшись криком, она на коленках выползла на мостовую, поднялась и бросилась бежать вдоль улицы, мелькая посреди прохожих яркой голубой шапочкой.

«Ну вот и всё, — подумала я опустошённо. — Отпраздновала Рождество».

От радостного настроения не осталось и следа. Я подняла воротник шинели и медленно побрела в сторону моста, поражаясь полному безразличию, накрывшему меня с головой. Мрачные сумерки медленно затягивали меня в вереницу серых домов с кое-где горящими окнами. В редком свете фонарей обледенелые тротуары блестели чёрными полосами.

«Хочу на фронт, — сказала я себе. — На пост, к подругам, к командирам, к флажкам и построениям».

Там было всё четко и ясно: здесь свои, там враг. Жизнь подчинена уставу и приказам командования, где нет разницы между верующими и неверующими, потому что все бойцы Красной армии. Я не представляла, как стану объясняться с Кирой и какие слова скажу ей в своё оправдание. В оправдание? Я не собиралась оправдываться, но объясниться обязана, как педагог и старший товарищ. Но не хватало сил заново перебирать в мыслях произошедшее. Утро вечера мудренее. Спать я легла я тяжёлым сердцем и всю ночь ворочалась с боку на бок, как будто лежала на острых камнях.