Это лишь игра - 2 (СИ) - Шолохова Елена. Страница 35

Юлька опять начинает подвывать.

— Я уверена, что он жив. Ты его просто вырубила и всё.

— Ты меня успокаиваешь, — качает головой Юлька. — Откуда ты можешь знать…

— Ну, подумай логически. Я вызвала полицию, сказала им точный адрес. Они не успели приехать, когда… ну, когда всё произошло. Но к этому времени они бы уж точно приехали. Ты представляешь, какая бы шумиха поднялась, если бы они обнаружили убитым сына прокурора? И, уж конечно, они сопоставили бы мой вызов, ну и наверняка уже сами позвонили бы… как минимум.

— Так, может, еще позвонят? А, может, они прямо сейчас сюда едут? За мной? Вычислили адрес по звонку и едут?

— Не сходи с ума, Юль. Я понимаю, нет, я на самом деле даже не представляю, как тебе сейчас должно быть тяжело и плохо. Но это ты — пострадавшая. Это на тебя напали подло и жестоко двое здоровенных парней. И это они сейчас трясутся, что всё всплывет. Потому что нет такого закона, по которому сыну прокурора или губернатора позволительно насиловать. И они это тоже прекрасно понимают.

— Закона нет, да только по жизни все эти сыновья творят что хотят безнаказанно.

— Потому что все так же думают и боятся что-то делать против них. Но ты же у меня боец. Ты всегда была такой бесстрашной. А главное, Юль, ты помни, даже если никто ничего не видел, хотя это не так… но, в любом случае, я всё видела, всё слышала и всё подтвержу. Но ты должна на них заявить.

Юлька кивает.

— Хорошо, я подам заявление… Прямо завтра утром поеду и подам. И, Лен… спасибо тебе… спасибо за всё… — всхлипнув, она подается ко мне и обнимает.

— Они за всё ответят… — шепчу я ей.

30. Лена

Мне кажется, Юлька так и не уснула до утра. Всю ночь я слышала ее вздохи, сдавленные всхлипы, скрип раскладушки. Я и сама почти не спала. Пару раз задремала, но совсем ненадолго.

Утром встаем с ней почти одновременно. Молча собираемся, молча завтракаем. Хотя какой уж там завтрак, когда ни ей, ни мне кусок в горло не лезет.

Вера Алексеевна дает Юльке джинсы и толстовку Антона и его же кроссовки. Хорошо, что он невысокий и худощавый, ей всё впору, только обувь великовата.

Юлька благодарит ее, пряча взгляд. Бормочет, что все постирает и вернет. Она вообще сама не своя. И явно чувствует себя неловко и при Вере Алексеевне, и, особенно, при Антоне, к тому же он не сводит с нас пристального взгляда. Когда мы уже собираемся уходить, он вдруг говорит:

— Лен, можно тебя на пару слов?

Юлька тактично выходит и ждет меня возле подъезда, а я присаживаюсь рядом с ним.

— Лен, я тебя прошу, не ввязывайся во всё это.

— В смысле?

— Не лезь в эту грязь.

— То есть ты хочешь, чтобы я свою подругу бросила в беде? Одну? Пусть она сама как хочет, так и выкарабкивается? А сама чистенькая в стороне останусь? Так ты хочешь? — во мне так и кипит возмущение.

— Я хочу… то есть я не хочу, чтобы с тобой случилось что-то плохое. Мне жаль ее… твою подругу… но против кого вы собрались выступать?

— Против двух отморозков.

— Лен, ну не будь ты такой наивной. Сын губера… ты реально думаешь, что его посадят? Да скорее вас посадят.

— За что?

— Да найдут, за что.

— И что ты предлагаешь? Проглотить и забыть? А он пусть дальше радуется жизни и насилует девчонок? Ну раз он — сын губернатора… А если бы это случилось не с Юлькой, а с твоим другом или братом? Или со мной?

— Лен, ну я же не смогу тебя защитить, если что случится…

— А я не могу остаться в стороне, когда такое происходит. Никак не могу, — отвечаю ему уже спокойно, но твердо. Поднимаюсь и ухожу.

Всю дорогу до города мы обе молчим, но я вижу, как Юльке плохо и страшно. Как она напряжена, просто комок нервов. У меня тоже скребут на душе кошки. Что бы я ни говорила Юльке — но я тоже боюсь. Я ведь не слабоумная, понимаю, кто мы и кто они с их безграничными возможностями, связями, деньгами.

Но мне так хочется верить в справедливость. Иначе зачем вообще все это? Наверное, Антон прав, я слишком наивная. Герман тоже так всегда говорил.

Как же его сейчас не достает! Он бы обязательно что-нибудь придумал. Для него не бывает безвыходных ситуаций. Он бы просчитал все ходы наперед, заставил поступить по-своему, еще бы и выгоду извлек… Стоп. А что если…? Ведь это же будет такой компромат на губернатора, если эта история всплывет! А ему как раз надо, чтобы спасти отца. Хотя… как там говорил Слава? У них теперь с Леонтьевым и так прекрасные отношения. Настолько прекрасные, что Вика отвечает на его звонки…

У меня тотчас во рту разливается горечь.

Но дело даже не в Вике. А в том, что Герман добился своего — приручил губернатора. Втерся к нему в доверие, сделал так, что тот в нем души не чает, если верить Славе. Хотя зачем ему врать?

И раз всё так, то отцу Германа теперь ничего не грозит. Во всяком случае пока у них такие теплые отношения. И уж конечно, он не стал бы их рушить и рисковать свободой отца ради Юльки, совершенно незнакомой ему девчонки. Ему ведь в принципе никогда не было дела до чужих людей. А уж если при этом на кону жизнь его близкого…

Нет, он — теперь часть их семьи и по другую сторону баррикад. И нам придется справляться самостоятельно.

У дверей отделения полиции Юлька вдруг паникует.

— Может, ну его, а? Этих тварей все равно карма настигнет рано или поздно. А я… как представлю, что меня сейчас начнут спрашивать, копаться… подробности эти все им рассказывать. А если следак будет мужик? Как такое мужику рассказывать?

— Понимаю, тяжело это всё, и решать, конечно, тебе, но… я с тобой, Юль. — На мгновение касаюсь ее руки.

— Спасибо, Лен, — сглотнув отвечает она, затем порывисто обнимает меня. Я глажу ее по голове, шепчу что-то успокаивающее.

Мы так стоим несколько секунд, пока на крыльцо не выходит покурить какой-то парень-полицейский.

Юлька отходит и с вымученной улыбкой говорит:

— Ну что, идем? Покажем этим ублюдкам!

Мы заходим внутрь. Останавливаемся возле окошка дежурного, ждем, пока он договорит по телефону. И с каждой секундой, если честно, решительность тает. Дежурный принимает чей-то вызов, потом передает адрес по рации. И только затем обращается к нам чуть ли не с наездом:

— Чего хотели?

Рядом с нами останавливаются трое: тот, что курил на крыльце, и двое других полицейских. И начинают громко обсуждать с хохотом какое-то дело:

— Это баба уже всех достала хуже чумы… ходит и ходит, ноет и ноет… Так и хочется ей сказать, я б на месте твоего мужика вообще тебя бы нахуй прибил… или сам вздернулся…

Мы с Юлькой переглядываемся. Вижу в ее глазах панику, и прекрасно ее понимаю. Здесь ведь она сочувствия не встретит, а, скорее всего, столкнется вот с таким же отношением.

— Ну? — раздражается дежурный.

Из-за их хохота он плохо слышит Юльку и просит говорить громче. А она и без того ужасно нервничает. Оглянувшись на троицу за спиной, тем не менее повышает голос.

— Я хочу подать заявление! Меня изнасиловали!

Дежурный, вздохнув, снимает трубку телефона.

— Юрец, тут к тебе. Износ… ага… Давай.

Затем обращается к Юльке.

— А вторая? — кивает на меня. — Тоже изнасиловали?

— Это свидетель.

— Ну-ну. Прямо по коридору и налево. Двадцать первый кабинет.

Нужная дверь в самом конце коридора. И мы обе на пару секунд замираем, переводя дух, прежде чем войти.

— Боюсь, — шепчет Юлька.

— Не бойся, — шепчу в ответ я. — Хуже уже не будет.

— Если б с Ником что-то было, меня бы уже искали, да?

— Тебя бы уже нашли.

С шумом выдохнув, она толкает дверь, я захожу следом.

Кабинет оказывается совсем тесным — три стола, шкаф и совершенно негде развернуться. Подоконник завален папками и бумагами, оттого, может быть, кажется, что здесь мрачно и захламлено, что ли.

— И кого у нас изнасиловали? Неужто обеих? — зевнув, спрашивает следователь, мужчина лет тридцати. У него соломенные волосы и голубые глаза. И он похож на бабушкиного любимого актера Питера О’Тула.