Дневник жертвы - Кендал Клэр. Страница 45

Не знаю, сколько я так просидела. Эти строки не перестанут быть правдой оттого, что я сотру их. К тому же они все равно есть у меня в компьютере: я послушно сканировала страницы дневника, следуя советам брошюрок делать копии всех имеющихся документов. Этот скан – моя страховка на случай утери и одновременно доказательство того, что я ничего не дописывала задним числом. Мои пальцы разжимаются; ластик с глухим стуком падает на пол и закатывается под диван. Мистер и миссис Беттертон напирали на то, чтобы я ни в коем случае не пыталась скрыть что-то от полиции. Думаю, они догадались о существовании фотографий; у меня не хватило духу рассказать им.

Вскочив на ноги, я решительно направляюсь в спальню и вытаскиваю фотографии из шкафа.

В голове опять всплывают фразы из брошюрок. Они пишут, что в среднем женщина обращается в полицию после ста десяти инцидентов.

Эти мерзкие снимки считаются за один инцидент? Потому что они сделаны в один и тот же вечер? Или за три – потому что ты три раза менял композицию? А три СМС подряд – это три инцидента или один? А сорок пустых сообщений на автоответчике? Сорок? Или один, потому что они были оставлены в течение часа? А фотографии с Робертом? Как их считать – по отдельности? Или вместе, потому что они пришли в одном конверте? А конфеты на День святого Валентина? Один? Или два, потому что при них была открытка? Или даже три – в том случае, если ты доставил их сам?

Я понятия не имею, как полиция считает эти инциденты. Я знаю одно: у меня их уже было слишком много. Я знаю, что чаша моего терпения переполнилась и еще одного инцидента я просто не выдержу. И я знаю, что цифры здесь не помогут, потому что ко всему этому они не имеют никакого отношения. Никакими цифрами невозможно описать то, что ты творишь, несмотря на все их распрекрасные методы подсчета.

Свой следующий шаг я представляю совершенно четко. Я сделаю его завтра рано утром. Я буду сражаться не на жизнь, а на смерть; ты даже не догадываешься, насколько тщательно я подготовилась. Доказательств у меня теперь более чем достаточно. Хватит с лихвой, каким бы способом их там ни пересчитывали.

3 марта, вторник, 6:30

Мое место теперь здесь. В этом каменном прямоугольном здании, где столько времени провела Лотти; теперь оно ждет меня. Поднимаюсь по ступенькам. За моей спиной на стоянке припарковано штук пять разномастных машин в желто-голубую шашечку, готовых по первому сигналу ринуться в бой. Эти цвета всегда меня успокаивали. Над входом ярко-синими буквами написано «Полиция». Я делаю глубокий вдох, открываю стеклянную дверь с металлическим каркасом и замираю, едва переступив порог.

В участке ни души. И я очень быстро понимаю, что означает эта пустота. Она означает, что я пришла слишком рано. Смотрю на будку дежурного. За пуленепробиваемым стеклом стоит табличка: «Заявления принимаются с 8.00 до 22.00». Я не верю своим глазам. Чувствую себя так, словно получила удар под дых. Боюсь разреветься. Если я впаду в истерику, они решат, что я сумасшедшая. Состряпают ордер, обвинят меня в антиобщественном поведении и отправят в камеру. Мне и в голову не пришло проверить часы работы. Ну как так можно?

Надо найти входную дверь. Кажется, я заблудилась. Не могу сориентироваться. Меня шатает, словно я долго кружилась с закрытыми глазами, как ребенок. Они подумают, что я пьяная, и оштрафуют меня за нарушение общественного порядка. Иду наобум, надеясь все-таки отыскать дорогу. Ну наконец-то! Полицейский. Моложе меня лет на десять. Смотрит с любопытством.

– Я могу вам помочь? – спрашивает он с участием, и я понимаю, что он действительно хочет помочь. Что это не просто дежурный вопрос, который задают механически, из вежливости, заученно повторяя его по сто раз на дню.

Заикаясь, бормочу что-то неразборчивое и показываю на свой объемистый пакет. Словно этот пакет все объясняет. Понимаю, что нужно рассказать ему о тебе. Изложить хотя бы самую краткую версию. Нужно заставить его слушать, иначе он меня просто выгонит! Я несколько раз принимаюсь говорить, но не могу продвинуться дальше первого слова. Я не знаю, с чего начать. Не знаю, как описать все, что ты со мной сделал.

– Он… Он… Он… – повторяю я, как испорченная пластинка.

Пробую еще раз. Беззвучно открываю и закрываю рот. Полицейский спрашивает, хочу ли я подать жалобу.

– Да, – еле слышно шепчу я, и он отвечает, что отведет меня в комнату для допросов. – А вы разве не закрыты? Я не слишком рано? – выговариваю я непослушными губами.

Все в порядке, уверяет меня полицейский. Они закрыты только для обычных дел, для всякой рутины вроде заявлений о пропаже имущества; задача полиции – помогать тем, кто попал в беду; подобные случаи не терпят отлагательства. Он разговаривает мягким, сочувственным тоном – словно хирург, объясняющий пациенту, что его случай неоперабелен. Под конец он говорит, что позовет офицера и тот придет буквально через пять минут. Потом приглашает меня следовать за ним. Мы заходим в дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен». Ясно: просто так сюда не попадешь. Нужен особый случай. Примерно так нас водят из комнаты присяжных в зал номер двенадцать.

Не знаю, как это получилось, но я уже сижу на стуле, а передо мной на столе стоит стакан воды. Мне предлагают чашку чая. Мотаю головой, беззвучно выговаривая «нет, спасибо». Чья-то рука толкает ко мне упаковку бумажных салфеток. Это детектив-констебль Питер Хьюз – высокий, худой и страшно сутулый мужчина лет пятидесяти, в толстенных очках и с огромной копной волос стального цвета. Он прихлебывает черный кофе. Вид у него усталый – наверно, дежурил всю ночь. Достаю салфетку, вытираю слезы и сморкаюсь. Откашливаюсь. Все равно что-то мешает; откашливаюсь снова. Беру стакан с водой и отпиваю глоток.

– Не торопитесь, – произносит детектив-констебль. – Соберитесь с мыслями. Начнете говорить, когда будете готовы. Главное, что вы уже здесь. Я вижу, вам это непросто далось.

Видимо, по моему лицу он понял, что дело серьезное. А может, услышал слова, которые застряли у меня в горле. По мне видно, как я разваливаюсь на куски; я похожа на кусок картона, плавающий в сточной канаве.

На стене за детективом-констеблем висит табличка: «С пострадавшими работают опытные специалисты. Вас выслушают с уважением, сочувствием и пониманием».

Я в этом уже убедилась. И детектив-констебль Хьюз, и молоденький полицейский, который привел меня сюда и теперь сидит тихо как мышка и ведет записи, – оба они полностью соответствуют тому, что обещает табличка. А как насчет слова, описывающего мою роль во всем этом? Пострадавшая. То самое слово, которого я изо всех сил старалась избегать. То самое слово, которое мозолило мне глаза во всех брошюрках и резало слух в суде. Именно оно возникает в голове у детектива Хьюза и молоденького полицейского, когда они на меня смотрят. И я ничего не могу с этим поделать.

Мы сидим на пластиковых стульях под дерево. Между нами – круглый стол из того же материала. Другой мебели в комнате нет. Тихий голос детектива-констебля глухо отражается от пола, покрытого линолеумом. Меня спрашивают, не желаю ли я подождать констебля-женщину, которая придет через несколько часов. Дрожащим голосом отвечаю, что хочу говорить сейчас, если можно. Детектив-констебль заверяет меня, что можно. Огромное зеркало за его спиной – на самом деле, по-видимому, окно. Впрочем, вряд ли за мной сейчас наблюдают. Надеюсь, в скором времени через него будут наблюдать за тобой.

Я постоянно ухожу куда-то в сторону и пытаюсь рассказать все сразу, но детектив Хьюз – настоящий профессионал: он так искусно направляет меня, что мне все же удается излагать события в хронологическом порядке. Я говорю ему, что пыталась делать все как следует. Что я не облегчила тебе задачу – о нет, совсем наоборот! Сама не знаю, почему я так настойчиво пытаюсь его в этом убедить.

Заверяю его, что не сижу в социальных сетях, не афиширую подробности своей личной жизни и не объявляю всему свету, куда собираюсь поехать. Что я не из тех, кто ведет активную жизнь в Интернете, и мне вообще не свойственно выставлять себя напоказ. Что я не размещала в Интернете никакую информацию о Ровене и о наших с ней отношениях, но ты все равно нашел ее и окончательно разрушил дружбу, которая все последние годы висела на волоске. Сообщаю, что ты не пытался преследовать меня по университетской электронной почте; мой личный адрес тебе вряд ли известен, поскольку его я даю только самым близким.