Фальшивая война (СИ) - "Dolores_Gaze". Страница 132

Или, может, к отцу?.. Тому человеку, что всю его жизнь твердил о том, что значит быть истинным Малфоем?.. Подразумевал ли он тогда, что истинный Малфой – никто иной, как убийца, поднимающий палочку не во имя защиты собственной чести или жизни, а на потеху гогочущей толпе?..

Еще был крестный. Тот, кому полагалось стать вторым отцом. Заботиться о нем, быть опорой в жизни, вести к свету и оберегать душу от тьмы. Его крестный стоял среди них. Неотличимый в таких же черных одеждах – и с такой же черной душой. Его проводник, но отнюдь не к свету. Было ли им теперь, что сказать друг другу?..

И она. Та, кто обещала быть рядом. Кто соединила с ним свое тело, сердце, душу и магию. Та, кто говорила, что любит – и просила его пройти этот путь рука об руку с ней. И, может быть, та, кто когда-нибудь сможет вывести его за собой из этого лабиринта, если для них еще существовал какой-либо выход.

Наконец собравшись с духом, Драко приоткрыл стену, надежно ограждавшую его сознание от магической связи и замер в ожидании урагана эмоций… но ощутил лишь легкий бриз беспокойства и тревоги. Лучше бы она злилась, так было бы намного проще.

“Грейнджер”, – нерешительно позвал он.

“Драко! Ну наконец-то!”

Волна её облегчения была такой оглушительно-мощной, что затопила обоих.

“И сколько времени я молчал?” – решил на всякий случай уточнить Малфой.

“Почти двое суток, – ответила Гермиона. – Я подумала, что это могло быть… ну, болезненно, и тебе нужно время придти в себя.”

“Да, наверное, так и было”, – покладисто согласился он.

“Как ты… ну, в целом?” – робко спросила девушка.

“Плохо, Грейнджер”, – совсем невесело усмехнулся Драко.

“Расскажешь?.. “

“Я… я не могу, Грейнджер.”

“Понимаю…”

“Нет, ты не понимаешь, – возразил Малфой. – Я не могу рассказать. Я не знаю, как об этом рассказывать. Я просто не знаю таких слов, чтобы ты поняла… все поняла правильно. Но я могу попробовать тебе показать.”

И Драко опустил все выстроенные стены, и погрузился в воспоминания. Вот он вышел из своей комнаты, перед глазами коридор… и в тот же момент пришло ощущение чужого присутствия в его голове. Но не жёсткого вторжения, как при легилименции, а так, как будто он сам наблюдает происходящее со стороны, а смотрит его глазами кто-то другой.

Гермиона почувствовала, как её затянуло в воспоминание, словно в Омуте памяти, только здесь она была не сторонним наблюдателем, а видела все глазами Драко, как будто сама была им.

Коридор. Лестница. Холл. Гостиная. Но на этот раз – никакого стола, вся мебель убрана, а фигуры в черных мантиях выстроились в круг. Лица скрыты под масками, и ей бы очень хотелось рассмотреть, кто за ними скрывается – но она видит лишь то, что видел Драко, а у него перед глазами лишь алые глаза Волдеморта и собственная рука, на которой расцветает чёрным пятном Темная метка. Все воспоминание пропитано болью настолько, что она буквально сочится сквозь кожу, но, за исключением льющихся слов заклинания, в помещении стоит оглушительная тишина. И лишь в самом конце – полукрик-полустон, от которого леденеют внутренности, и озноб ползет от позвонка к позвонку.

А потом… потом приводят молодую женщину. Драко сейчас видит её, как будто впервые: то, что когда-то было одеждой, изорвано в лохмотья, кровоточащие раны на запястьях, багровые синяки покрывают все тело, кожа и мышцы разорваны изнутри, вывернуты рваными краями наружу… и в ту же секунду все внутри опаляет жгучая ненависть. Не его – но она клубится внутри него, будто собственная. С каждым звучащим “Круцио”, с каждым безумным криком жертвы, каждым смешком палачей эта ненависть закручивается в тугой клубок, подпитанная гневом, яростью и жаждой – разорвать, уничтожить, растоптать, стереть в пыль.

И в следующий миг все внезапно прекращается.

Малфой остаётся один – в своей комнате и голове.

Гермиона вернулась только через несколько часов. Она не судила его, но и не утешала. Просто приняла все так, как есть. И произнесла лишь одну фразу. Ту единственную, которая вспыхнула в нем искоркой жизни, наполняя заново смыслом, изгоняя сосущую пустоту последних часов.

“Один человек сказал мне, что иногда смерть может быть милосердием, Драко. Мы все должны быть милосердны”.

====== Глава 89. ======

Не секрет, что люди понимают одни и те же слова по-разному. И дело не в тех значениях, которые при желании можно найти в словаре. У каждого человека с течением жизни складывается свой собственный словарь, полный образов и оттенков, которые ни в коей мере не могут быть поняты или угаданы другими людьми. Ситуации, люди, эмоции – все это нанизывается на тонкую шпажку множественных смыслов, превращая простые слова – в образы, а образы – в символы.

“Милосердие”

Это слово стало для Драко Малфоя ключом к парадигме “спаси или убей“. Если не в его власти спасти чью-то жизнь, то, по крайней мере он может избавить от страданий, боли, насилия. Все его существование отныне разделилось на черное и белое, утратив все прочие цвета и оттенки. В нем больше не было места полумерам, компромиссам и сомнениям.

Подземелья Малфой-мэнора нынче редко пустовали – но если и нет, то каждый раз после того, как младший Малфой спускался туда – сердца пленников останавливались, а дыхание прерывалось. Всякий раз он уходил оттуда, оставляя за спиной открытые, незапертые, распахнутые нараспашку двери и безжизненные, холодеющие тела, которые годились лишь на то, чтобы эльфы сожгли их за пределами поместья.

Драко в считанные дни снискал среди Пожирателей смерти славу безжалостного убийцы, который не видел смысла в том, чтобы развлекаться и тешиться с пленниками, отнимавшего жизни без сомнений и колебаний. Он не бахвалился, не выставлялся напоказ – но поступки говорили за него громче всяких слов. Он был в своем праве – сына хозяина дома, и никто из ПСов не рисковал оспорить это право: сперва из уважения к положению Люциуса, а вскоре – и из животного страха, диким криком вопящего инстинкта самосохранения, который просыпался, стоило юному Малфою войти в помещение, и начинал сходить с ума, как только его пальцы касались волшебной палочки. С её кончика никогда не срывалось опрометчивого Круциатуса, столь полюбившегося остальным, но зеленый луч смерти слетал так просто, так легко, как будто даже он не в силах был отколоть кусочек от его души – как будто души-то и вовсе не было. Завидев его высокую фигуру, одетую в неизменный черный костюм, в подземельях, все предпочитали бросить начатое, чем бы оно ни было, и убраться подальше. И никто из них понятия не имел, что в тех случаях, когда он оставался в одиночестве, его обреченные на смерть жертвы получали право на последнее желание – последний стакан воды перед тем, как умереть. Умереть, а затем воскреснуть вновь за сотни миль от того места, которое должно было стать последним, что они увидели в жизни.

Однако так везло не всегда – ни ему, ни им. Иногда было слишком поздно, и оставалось лишь милосердно прервать агонию несчастного или несчастной. Иногда на него смотрели. Часто смотрели слишком внимательно, не веря, что восемнадцатилетний мальчишка, которого еще недавно никто не принимал всерьез, мог быть столь решителен и безжалостен. Он спасал, когда мог. Помогал уйти быстро и безболезненно, когда помочь было не в его власти. Он не считал – поклялся себе не считать, сколько было тех и других, но, сколько бы ни было, одна чаша не могла перевесить вторую. Они просто были, деля его жизнь, его самого на две неравные части, которые отныне объединяло лишь одно – милосердие.

Для Гермионы Грейнджер смерть тоже стала актом милосердия, но в ином смысле. После того, что она увидела глазами Драко, девушка неизбежно пришла к единственному выводу: истинное милосердие – смерть тех, кто осознанно причиняет боль другим. Смерть Сивого милосердна по отношению к его несостоявшимся жертвам. И истинная забота о невинных состоит в том, чтобы очистить мир от ему подобных: безжалостных мучителей, насильников, безумцев, ищущих наслаждения в чужой боли. Тех, кого невозможно остановить иначе. Нельзя перевоспитать. Нечем запугать. Негде запереть, чтобы они больше никому и никогда не причинили вреда. Если уж стены Азкабана не остановили их – очевидно, следующий шаг был кристально ясен.