Хамам «Балкания» - Баяц Владислав. Страница 27

Существует еще одна затаенная причина этой части интимных поисков определения Америки и себя в Америке, очень странная и, похоже, вообще случайная: большинство из упомянутых выше знакомых мне людей имели или продолжают иметь семейные связи с Россией через своих предков с давними и сложными славянско-еврейскими корнями. Если эта констатация и покажется просто обычной спекуляцией, то фактом все равно остается то, что некоторые из них занимались вопросами Америки, исходя из одновременного восприятия иудаизма и христианства (как западного, так и восточного). Были они правы или нет, но тем самым они, во всяком случае, расширили и обогатили специфическое поле поиска самоопределения США.

Особенность понятия самоопределения содержится уже в самом этом понятии. Собственно, научное и лингвистическое объяснение состоит в единстве противоположностей, потому что свидетельствует о том, что «самоопределение есть комплекс признаков, которые особу или предмет характеризуют в целом и по которым они отличаются от других особ или предметов». Следовательно, комплекс различных признаков в сумме составляет сходство, которое затем становится различием по сравнению с другими! Если нам известно, что самоопределение коренится в «идентичности» (новолатинское identitas), то есть в «соответствии», становится очевидным, что это понятие выказывает свою сущность только тогда, когда благодаря / вопреки сходству возникнет различие. Как будто язык в самом начале своего воздействия обрек это понятие на противоречие! Потому и не вызывает удивления, что этим вопросом занимаются все, каждый с большим или меньшим успехом, но, во всяком случае, непрерывно. Это противоречие, желая по возможности расширить круг тех, кто может понять его, часто отдавали на откуп популизму, притупляя тем самым острие его важности, в результате чего вопрос тонул в мелкотемье и злоупотреблениях.

Следует вернуться к тем самым компетентным и тихим.

Место рождения влияет. По личному, интимному восприятию своей родины Иосиф и Баица отличались. Это было особенно заметно, когда отъезды в края отдаленные, которыми империя уже владела или намеревалась завоевать, стали более частыми. Персия, Аравия и Румелия распростерлись на трех континентах! Османская империя расползлась по Азии, Африке и Европе, она плавала по многим морям, которые их соединяли и разъединяли.

Поскольку Иосиф был родом из Анатолии, он с большим удовольствием отправлялся на Восток. Баице подобные поездки давались труднее. И, напротив, походы по родной Румелии возвращали ему, собственно говоря, ранее знакомое чувство простора еще до того, как он в него вливался. За потаенную радость поездок на родные земли приходилось платить. Под главным неприкосновенным предлогом для поездки – «так приказал султан» – крылся еще один, его личный: в самой глубине души он вынужден был согласиться с представлением о себе как о воине, который без колебаний берет то, что принадлежит ему. И не из-за того, что он отвоевал это, но поскольку всего лишь подумал, что оно принадлежит ему, а потом решил (уже подумав) отобрать его. Это была жертва, которую приходилось приносить ради побывки на родной земле, которой он был предан до мозга костей. Даже по прошествии стольких лет после увода из Боснии и Сербии его охватывало сильное волнение (не такое заметное, но более сильное, чем в присутствии властелина), когда он вновь вступал в родные края или даже когда просто приближался к ним. Он понимал, что в такой момент Мехмед превращается в Баю, а после возвращения Баица вновь становится Мехмедом. Со временем двойственность стала для него естественным состоянием, которое заставляло постоянно, непрерывно думать о ней; она ломала, мучила его, но иногда и вознаграждала, но ему все время приходилось бороться с ней. Она словно требовала признать, что двойственность – это он сам.

Юсуф только в географическом отношении был более осман, чем Мехмед. Баица не мог не понимать, что территория империи была для Юсуфа естественной средой обитания в раннем детстве; он родился в самом сердце османской земли, хотя его родители османами не были. Благодаря тому что сами они были родом из других краев и не только по этой причине они сумели привить ему многое от христианства, чтобы он мог успешно бороться со своей двойственностью. В Румелии, которая была ему знакома только по завоевательным походам, он строил военные объекты и многое разрушал, но зато в мечтах об османском центре, равно как и о его востоке, он создавал мечети, школы и больницы. Сербия и Босния были для него окраиной империи.

Баица признавал разницу, но мириться с ней вовсе не собирался. Он говорил другу, что свои взгляды можно и нужно менять и что когда-нибудь ему придется строить и на окраинах, даже если он об этом и не думал.

– Разве сам султан не считает Сербию, Боснию, Славонию равноправными частями империи? Даже когда говорит о них как о пути следования к Вене? А разве мог бы он сказать о Венгрии, что она всего лишь путь к Вене? А если бы у него были планы завоевания северных стран, то где была бы граница? Так можно любую часть империи назвать окраиной. Впрочем, в какой-то момент любой клочок земли в самом деле был частицей, отрезанной от центра. Новые завоевания постоянно меняли границы, а тем самым не только их положение и формы, но и значение таких понятий, как «центр» и «периферия».

– Ты, конечно же, прав. Но пойми, я родом из тех мест, которые всегда принадлежали империи. А твоя родина совсем не такая, как моя. Может, она навсегда останется частью империи, но ведь не так давно она не была такой, не так ли?

– Останется она в империи или нет, ты стал бы строить в моих краях, если бы тебе предложили, а не приказали?

Синан мог и не отвечать. Они оба знали, какое страстное желание строить вызвала у него мечеть на озере Ван. Она обращалась к нему, она своим совершенством доказала, что его мечты могут воплотиться в жизнь!

В семидесятые и восьмидесятые годы XX века Белград выглядел как центр мира. Или, по крайней мере, как один из центров. Или же весь мир представлялся таким? Преувеличение? Конечно. Но все-таки духовная сторона жизни всегда процветала в той среде, так что преувеличение не такое уж сильное. В тот белградский мир вливалось так много интересных (так называемых общественных) людей, что были и такие, которые незаметно приезжали сюда и незаметно уезжали, так что об их пребывании становилось известно только после их отъезда.

Уже под конец этого цикла, или тенденции, в октябре 1989 года в город прибыл поэт из Соединенных Штатов Америки Кенвард Элмсли. В Белграде он пробыл чуть более недели. Я принимал его как переводчик и как коллега-писатель, показывал ему достопримечательности города и прежде всего знакомил с людьми. Планировалось в конце визита представить его широкой публике. Надо было только придумать как. Оказалось, что это не так-то и легко. Собственно, Элмсли был, что называется, литератор-многостаночник. Кроме профессии поэта, он обладал еще несколькими эпитетами: 1) прозаик, автор нескольких романов и рассказов. Среди прочих авторов он печатался в известном журнале «Пари ревю»; 2) драматург; 3) автор оперных либретто; 4) автор текстов для так называемой легкой музыки. Некоторые его песни можно было услышать в музыкальных автоматах, а исполнял их Нат Кинг Кол; 5) композитор; 6) издатель, директор издательства «Z Press». Американская общественность использовала в отношении его два не столь часто употребляемых выражения: одно из них было «singing poet» (потому что он действительно часто пел свои стихи) и второе – «songsmith» (слово song – песня – продолжало smith, что было обозначением ремесла, как в профессии blacksmith – кузнец. Таким образом, его считали кузнецом песен). Кенвард Элмсли на самом деле принадлежал к настоящей, не популистской элите. По этой причине его иногда поддерживали голоса со стороны, как это, например, однажды сделал известный писатель Джон Эшбери в журнале «Парнас» («Parnassus»): «Элмсли – единственный подкупленный поэт». Возможно, он знал, что тот подрабатывал в американских университетах, в которых устраивал литературные «представления» перед сотнями и тысячами молодых людей. То же самое он делал и во время путешествий по миру.