Хамам «Балкания» - Баяц Владислав. Страница 28

Возможно, именно эта форма самовыражения повлияла на его идею устроить в Белграде вместе со мной нечто вроде перформанса. Так что старый житель Нью-Йорка и молодой обитатель Белграда несколько дней разучивали роли, декламировали, пели, танцевали, читали, и все это под музыку Элмсли, записанную на магнитофон. В день события (состоявшегося в Студенческом культурном центре) у меня случились сильные приступы боли из-за воспаления плевры. Кен, увидев, что я не то что едва двигаюсь, но и ходить не в состоянии, хотел было отказаться от представления. Но я возразил. Я героически вышел к публике. За секунду до этого Кен опять потребовал прекратить выступление, но на этот раз по той причине, что публики собралось четыре с половиной человека! Причем двое были из американского посольства. Наверное, по заданию. Но я опять отказался. Улыбнувшись, я сказал, что мы должны быть профессионалами. Я держался так, словно привык выступать ежедневно! И все-таки в конце прозвучали аплодисменты. Дело было сделано.

Поскольку вскоре после этого он должен был уехать, я предложил устроить для общественности розыгрыш. У меня была возможность подготовить это, поскольку я (прошу любить и жаловать) также обладаю несколькими специальностями. В то время я редактировал в журнале «НИН» рубрику «Люди», которая вкратце знакомила читателей со всякими любопытными вещами, касающимися знаменитостей. Итак, после биографических сведений о Элмсли я в этой рубрике задал ему вопрос: как ему удается сводить концы с концами, занимаясь сочинительством элитной литературы и публичным чтением написанного? Он рассказал мне, как это тяжело (и объяснил почему), и в конце добавил, что в качестве финансовой помощи ему кое-что «капает» и от дедушки! Естественно, последовал вопрос: а кто у него дедушка? Ответ был таков: Джозеф Пулитцер.

Как и следовало ожидать (точнее говоря, как мы и ожидали, если не сказать, срежиссировали), общество пришло в смятение. Интерес журналистов к нему просто накалился. Но было поздно. Журнал, как и планировалось, вышел из печати, когда Элмсли уже уехал.

А вот теперь и мораль. Будучи потомком Джозефа Пулитцера с момента рождения, этот внук, подрастая, со временем понял, что его творческому будущему, к которому он стремился, будет угрожать его собственная фамилия. Он хотел добиться успехов в творчестве благодаря качеству, не прикрываясь именем знаменитой семьи. Он понял, что, имея такую фамилию, никогда не будет уверен, воспринимают ли его как самостоятельного автора или же только в основном благодаря семейным привилегиям. Подобное поведение стало своего рода обоюдоострым лезвием: жизнь художника не была легкой, зато сам он остался искренним. В отличие от него брат не переменил фамилию, и так называемая желтая пресса весьма часто описывала его разного рода приключения, к которым он был склонен. Со временем Элмсли в биографические данные начал «вставлять» и деда, потому что сам он к тому времени уже имел устойчивое реноме серьезного автора. Теперь он избегал называть свою настоящую фамилию только в устных интервью и на телевидении, защищаясь тем самым от людей, хватающихся за любую сенсацию. Но, как мы видели, он мог и пошутить на эту тему.

Честно говоря, в самоопределении Элмсли был один момент, касаться которого я опасался. Стоит напомнить, что именно Джозеф Пулитцер (1847–1911) вместе с несколько более молодым Уильямом Рэндольфом Херстом (1863–1951) был создателем желтой прессы. Оба они, владея огромным числом газет и журналов, добились миллионных тиражей именно публикацией сенсационных текстов. (Херст был создателем комикса «Yellow Kid», в честь которого эта пресса и получила свой цвет или же название.) Возможно, что дедушку Пулитцера начала грызть совесть, и в 1903 году он основал журналистские курсы в Колумбийском университете. Серьезной личностью он продолжал оставаться и post mortem, когда в 1917 году была установлена Пулитцеровская премия за журналистику, карикатуру, литературу (проза, поэзия, драматургия, биографические и исторические книги), а с 1943 года – и за музыкальные произведения. Следует признать, что своих целей он добился, потому что теперь всеми признано, что выше Пулитцеровской премии есть только одна – Нобелевская. Или, точнее будь сказано, самая известная после Нобелевской премии – Пулитцеровская, если и не самая ценная.

Итак, совершенно очевидно: я пришел к необходимости упомянуть все эти данные, так как я понял, что именно они были движущей силой поведения Элмсли в обществе. Не буду поминать его поведение вне общества: например, много позже он пригласил меня к себе в Америку, чтобы мы вместе занялись переводом одной моей книги на английский! Моя скромность одолела его скромность: я отказался.

Частичное «сокрытие» собственного самоопределения Элмсли (как его бегство от всего бульварного) и есть рассказ об Америке. Его поведение само по себе говорит о современной Америке. Его поведение уже само по себе право открыто выражать, объяснять или квалифицировать собственную культуру и страну, начиная с примера собственного дедушки-магната. Не потому, что «мы так захотели», а потому, что он (К. Э.) заслужил это.

Кенвард Элмсли был тихим, а стал и компетентным. Смущает то, что его дед был шумным (в мировом масштабе), а в конце, в том самом, буквальном – после смерти, и он обрел компетенцию.

Наверное, и это тоже демократия.

Их словно одновременно охватило неодолимое желание созидать, а не разрушать. Или, по крайней мере, больше строить и меньше рушить. Они пришли к этому, поскольку ощутили благодать созидания того, что приносило пользу другим, чем другие могли воспользоваться. Тем более они уже оставили за собой много руин, достаточно поучаствовав в разрушениях, которые делали несчастными других. Но самым сильным мотивом стало личное удовлетворение. И Баица, и Синан знали, какая тонкая грань отделяет принятие решения творить добро, а не зло. Они бывали свидетелями таких решений. Пока они были только свидетелями или исполнителями чужих решений, это еще можно было вынести. Но с возрастанием их будущей ответственности, по мере их карьерного роста, который загонял их в тиски самостоятельных решений, они стали размышлять над тем, как они должны относиться к самим себе и к собственным решениям. Короче говоря, к этому следовало подготовиться. Это не должно было застать их врасплох. Помимо всего прочего, с ростом ответственности возрастала и цена растерянности. Не для других. Для них. Они размышляли и откровенно разговаривали об этом, правда, с глазу на глаз, признавая, что большая власть влечет и большую ответственность. Хотя для кого как. Это правило действовало, но не для всех. Были и такие, что воспринимали большую власть без соразмерного увеличения ответственности. Некоторые даже пренебрегали ею, ободренные собственной большой властью. Ослепленные собственным величием, они забывали, что властью их наделил тот, кто сильнее их, и это было рискованно. Так им сильнейший иногда напоминал о себе, и это кончалось плохо. У зарвавшихся чиновников отнимали деньги, имения и титулы. Иной раз и головы.

Тяга к созиданию (не только буквальному) проявилась в виде естественного нежелания разрушать. Причем в тот момент, когда Иосифу и Баице стало ясно, что они окончательно зажили жизнью Юсуфа и Мехмеда. Этому способствовало и благоволение к ним великого визиря и султана, которые награждали их высокими чинами. Они не могли не видеть, что полное возвращение к тому, кем они были прежде, более невозможно. Да, отчасти это было возможно, у них было время, чтобы продумать способы такого возвращения. С того момента, когда стало понятно, что их новая жизнь развивается по возрастающей, сама собой возникла потребность позаботиться о своих семьях. Об этом они нередко советовались.

Когда по приказу султана из Анатолии, а значит, и из родного города Синана началось переселение нетурецкого населения на Кипр, Мимар уже обладал достаточной свободой, для того чтобы заступиться за родителей перед великим визирем. Его просьба была услышана, и родителей оставили в покое, даже приказав местным властям дополнительно позаботиться о них.